Все бессмысленно.Все неисправно.

Наш  мир  состоит  из  множества

не пригнанных друг к другу    шестеренок И  дело  здесь  не  в  механизмах, а  в Часовщике.Не хватает Часовщика.

                                                                                   Антуан де Сент-Экзюпери

                                      Не знаю,право...

   Не знаю,кто из двоих моих спецредакторов препроводил предлагаемый вашему вниманию роман этим эпиграфом.Во всяком случае,я к нему никакого отношения не имел.Он был отпечатан на отдельном листке и приклеен к первой странице рукописи.

   Может быть,эпиграф предложил ныне здравствующий и находящийся в отставке бывший президент МАГа – Международного Агентства по исследованию глобальных проблем человечества – профессор Сато Кавада?...Вполне возможно.

   Не исключено также,что его отпечатал старший научный сотрудник Московского Института Человека,который  просил   сохранить его инкогнито и не указывать его фамилии...

   Комментарии первого и немногие замечания второго читатель обнаружит на страницах этой книги.

    Однако считаю необходимым подчеркнуть следующее.Он,эпиграф этот,кто бы из них его не присовокупил к роману,на мой взгляд,как нельзя лучше отвечает замыслу всего повествования. 

Вместе с тем, считаю необходимым подчеркнуть следующее.Он,эпиграф этот,кто бы из них его не присовокупил к роману,на мой взгляд,как нельзя лучше отвечает замыслу всего повествования. Надеюсь,читатель разделит мое мнение.И согласится с Экзюпери.И не только с ним.

Автор

ЛОГМАН ХАДЖИ ИСМАИЛ

      (  Пролог )

«Бисмиллах рахман рахим!»¹ — В страхе озираясь в темноте, воскликнул он.

В комнате самозабвенно заливались сверчки, а на дворе голо­сами тех же сверчков, кузнечиков и прочей пугливой и невидимой живности пела ночь. Стояла благостная, ничем не потревоженная тишь.

Напугала жена. Схватив его за плечи и прижавшись к нему, она по- своему, по-франкски, шептала: «Не пущу. Не пущу...».

Ей что-то приснилось. То ли дом её детства в далеком коро­левстве франков, то ли свирепые рожи корсаров с окровавленны­ми клинками ятаганов, то ли свора шакалов, набросившихся на нее в сыпучих барханах степи Гозэль-Ганнан...

...Он её нашел там, в изножии угрюмой и сухой тысячелетней старухи — горы Шарр. В песках, поющих день и ночь печальные песни...

Их караван возвращался из Мекки домой. В Медине они за­держались, и Исмаил, совершавший хадж² в святые места, упро­сил старшину каравана — шемахинского купца Джамаладдин-бека пойти через чёрную пустыню Харат-Хайбар, чтобы своими гла­зами и ушами увидеть и услышать это сотворенное Аллахом чу­до — Поющие пески. Другому Джамаладдин-бек отказал бы. Всё-таки Гозэль-Ганнан в двух фарсангах³ от караванного пути. Но просил не кто-нибудь, а сам логман⁴ Исмаил. Теперь Хаджи Ис­маил. Врачеватель персидского шаха Омара и всего Ширазского двора.

 Логман не раз оказывал ему, Джамаладдин-беку,  различ­ные  услуги  в  Ширазе.  Помогал от души, бескорыстно. На то были свои причины. Джамаладдин помнил его отца — грозного кази, судью шемахинского хана. Рассказывал ему о нём. Когда Джа­маладдин говорил о последнем часе его родителей, на глаза Исмаила набегали тяжёлые горошины слез.

^{_______________________________________________________}

¹ «Во имя Бога милостивого и милосердного!» (араб.) — заклинание, про­износимое мусульманином.

² Хадж — паломничество в Мекку к мусульманской святыне Каабе или  в Медину, к могиле Мухаммеда, считающееся у мусульман актом благочестия.

' Фарсанг  (араб.)  —  мера  длины,  соответствующая  6—7  километрам.

⁴ Логман — у восточных народностей мыслитель, целитель всех недугов.

...Родители были убиты на рассвете дня 26-го раджаба 1094 года по хиджри... Будущему логману Хаджи Исмаилу шёл чет­вёртый год...

Он очнулся от ушиба. Больно ударился головой. Помнит, как над ним проносились кони. Много коней. Со взмылен­ных их крупов на него шлепками падала пена. Животы коней ле­тели над ним так, словно кто-то огромный и сильный бросал через кусты терновника, где он лежал, тугие бурдюки с водой... Помнит, что не плакал. Понимал: надо затаиться. Надо молчать. Вокруг рыскали всадники. Они искали его. Долго они шныряли по склону, пока, ругаясь, проклиная и богохульствуя, не ускакали восвояси. И тогда Исмаил стал хныкать. В терновнике, едва живого, нашла его родная бабка. И он помнит, как она рыдала над ним и безум­но смеялась. А когда успокоилась, сказала: «Запомни, внучек, се­годня 26-го раджаба 1094 года ты, родившись заново, пришел в этот мир сиротой...»

До этого кровавого события он, казалось, не жил. Не помнил себя. Разум прозрел его под копытами убийц его родителей. Имен­но тогда пришло к нему осознание себя. Именно тогда. Как жил до разбойного набега на Шемаху, Исмаил не помнил, а вот после мог рассказать о каждом прожитом дне своём — что чувствовал, что думал, что видел.

Бабка увезла его в Шираз к своему старшему сыну, Ахмед-аге, служившему там придворным астрологом. Он-то и воспитал Исмаила. Пристрастил к наукам. А когда мальчику стукнуло трина­дцать, дядя с ним отправился в Бухару, где определил в медресе изучать медицину. Это было лучшее учебное заведение Востока, в стенах которого ещё витал дух великого Абу Али Ибн Сины. Преподавать здесь считалось за честь.Сюда съезжались лучшие знатоки Ислама, философы,астрологи и лекари.

Исмаил постигал искусство врачевания под руководством знаменитых теоретиков и практиков лечебного дела. Они научили его готовить лекарства, взглядом проникать в существо человеческое, прикосновением пальца унять боль, распознавать недуги... Дали в руки ему ключи к сотням болезней. Он обучился мастерству приготовления ле­карств и умел зашифровывать их рецепты в стихотворных обра­зах. Чтобы какой-нибудь невежда не воспользовался ими и ие по­губил бессмертной души человеческой...

Когда Исмаилу исполнилось двадцать один год, по решению  Верховной гильдии логманов-врачевателей Востока, он в числе трёх лучших выпускников медресе получил рекомендательные письма к лекарям Тибета и Индии, достигшим совершенства в искусстве исцеления... Путешествие свое, продолжавшееся чуть менее пяти лет и обога­тившее его величайшими познаниями во врачевании, было не­ожиданно прервано в Калькутте, где он практиковал у почитаемо­го за бессмертного йоги Бану.

На калькуттском базаре Исмаил случайно встретил ширазского купца, который, не зная с кем беседует, с прочими новостями сообщил, что известного астролога Персии Ахмед-агу с позором изгнали из Двора. И он теперь влачит жалкое существование...

Исмаил поспешил в Шираз. Купец не врал. Дядя неудачно истолковал знамения ночных светил, предвещавших, по его мнению, крах Персии и его владыки. Он, конечно, не стал объявлять об этом Его Величеству шаху Омару. Повелители гневаются, когда небеса устами рабов вещают не то, что им нужно. Словно не они нукеры в чертогах Аллаха, а сам Аллах у них в услужении. Всё было бы хорошо, если бы Ахмед-ага не поделился столь опасной новостью со своими коллегами...

Лишённый милости Двора астролог бедствовал. Он со своей многочисленной семьёй ютился в лачуге на окраине города. После возвращения приёмного сына, к нищенской лачуге Ахмед-аги сна­чала робкими струйками, а потом толпами хлынули страждущие и больные со всей Персии.

Шираз заговорил об искусном исцели­теле, логмане Исмаиле. Он творил чудеса....Злые языки при дворе отговаривали шаха Омара и его санов­ников удостоить вниманием новоявленного логмана, оказавшегося приемным сыном опального астролога. Но искусство логмана было сильнее завистливых языков. Чванливый Двор, втайне от согляда­таев, по одному приходил на поклон к врачу.

 Началось с несчаст­ного случая, происшедшего с сыном богатейшего в Персии заргяра¹ Амина. Юноша упал с коня и по-

1. заргяр (азерб) –ювелир.

вредил позвоночник. Созы­ваемые к одру несчастног знахари в бессилии опускали руки. «Смирись, Амин. Твой сын навеки будет прикован к постели. Та­кова воля Аллаха. И никому из смертных не дано поднять его»,— так сказал сам лекарь Его Величества Моше-ага.

Логману Исмаилу, как врачу, этот случай не давал покоя. Во­все не потому, что ему хотелось в пику своему коллеге Моше, по­ставить на ноги покалеченного юношу. Просто долг целителя  и знания, почерпнутые им в долгих странствиях и лежавшие всуе разрывали его изнутри и упорно требовали: «Иди, логман, к Амину»

С травмами подобного рода в горах Тибета справлялись даже захудалые знахаря. А он, Исмаил, практиковал под взыскатель­ным оком лучших врачевателей Тибета.

И пошёл Исмаил к заргяру Амину. Осмотрел юношу и сказал: «Не столь тяжки грехи сына твоего, чтобы Аллах так жестоко мог покарать его... Я помогу тебе, Амин... Под покровом темноты пе­ревези мальчика ко мне домой... У тебя прошу одного. Никому .не говори» куда ты отправил своего сына. Через три месяца, если Аллах нам поможет, он собственными ногами придет к порогу от­чего дома.

Так оно и вышло. В назначенный срок, правда, прихрамывая, юноша переступил порог родного дома. А спустя некоторое время, благодаря предписанным логманом упражнениям, у юноши про­шла и хромота

На радостях и во исполнение назира—слова, данного перед ликом божьим, — заргяр Амин три дня кормил всех нищих и обез­доленных Шираза. А как-то ночью он привел к логману первого везиря двора, хана Османа. У восьмилетней внучки хана после па­дения с веранды дома, стал расти горб...

И вот когда логман выправил горб несчастной, его пригласил к престолу могучий шах Персии Омар.

При дворе Исмаила любили и ненавидели, восхищались и за­видовали Но любую просьбу логмана выполняли безоговорочно. Знали, завтра он может понадобиться. И он не откажет. Ведь луч­шего врача Шираз не знал.

...И мог ли такому человеку отказать Джамаладдин?.. Исмаил, как зачарованный, слушал песню дюн. Было безветренно, а стру­ящиеся пески Гозэль-Ганнана вызванивали щемящую сердце ме­лодию. Словно кто-то невидимый трогал тихо струны саза и они, отзываясь, исторгали надрывный напев.

— То плачут души неверных, — подсказывает купец.

— Тихо, бек,—прислушавшись к чему-то, перебивает логман.— Не слышишь?!

— Слышу, Хаджи Исмаил... Плач гяуров слышу, — говорит купец.

— Нет, бек... Где-то стонет человек.

И за таявшим на глазах барханом он увидел ее... Сначала изра­ненные босые ноги, потом полузасыпанное тело и только после этого разглядел размётанные, одного цвета с жёлтым песком, во­лосы. Лицо и руки её были обожжены солнцем. Исмаил взялся за её тонкое запястье. Пульс едва-едва бился. «Жива!» — обрадовал­ся он и, словно выхватив из раскалённых углей, поднял ее на руки.

— Оставь её, логман... Беглянка она — не видишь разве? Её обязательно ищут.

— Нет, бек, не возьму я греха на душу.

От звука голосов веки её дрогнули. В серых, с поволокой, смер­тельно усталых глазах беглянки промелькнула слабая искра на­дежды, которая тут же погасла, исчезнув за розоватыми шторка­ми опалённых век. Потрескавшиеся от жажды губы тихо и внятно что-то выговорили. Язык Исмаилу был непонятен.

— Видишь, логман, иностранка она. Оставь её, прошу тебя. Не навлекай беды на караван, — взмолился Джамаладдин.

— Нет! — отрезал Хаджи Исмаил. — Я — врач. Мы ходим под богом, но в тени величайшего из логманов — Гиппократа, завещав­шего нам, врачам подлунного мира: «Не оставь страждущего, не отвернись от молящего о помощи».

Столкнувшись с непреклонным упорством всегда мягкого и уступчивого логмана, купец после некоторого раздумья решил:

— Хорошо... Только ехать будешь в хвосте каравана... Чуть что, да не в обиду тебе, скажем, что ты пристал к нам по дороге... Согласен?

— Согласен, — продолжая держать девушку на руках, сказал Исмаил.

— Не обижайся, логман. Я ведь веду 80 человек. И не могу рисковать ими.

— Я понял тебя, бек. Иди к каравану. Продолжай свой путь, — уже без прежней неприязни проговорил он.

— Хаджи! — остановившись в отдалении, крикнул купец. — Я пришлю сейчас тебе твою арбу и коня. Пригонит служанка моя Фатма.

Посылая Фатму, купец, по-видимому, знал, что делает. По двум мимолётным фразам, оброненным найденной девушкой, Джа­маладдин припомнил, что и его рабыня некогда объяснялась на похожем языке. И точно. Фатма оказалась уроженкой тех же мест, откуда была беглянка. Правда, за долгие годы рабства она поряд­ком подзабыла речь предков своих, но не настолько, чтобы не понять и не объясниться с девушкой. Как только Фатма услышала первые фразы, произнесенные девушкой в бреду, она, обняв её, горько, навзрыд расплакалась.

— Хаджи, девушка из страны франков, — успокоившись не­много, сообщила Фатма. — Судя по тому, что бедняжка сейчас ле­печет, их корабль недавно пленили пираты... Как и меня когда-то. Только мне было тогда четырнадцать лет... А теперь вот 35...

Логмап скрипнул зубами. «О Аллах, почему, почему ты в души людские вложил столько жестокости?.. Каково им, потерявшим и потерявшимся в этом мире?»

Не знал Хаджи Исмаил, что поднял в песках судьбу свою. Не знал, что она, эта иноземка, которой он с величайшей осторож­ностью обрабатывал раны и осторожно смазывал от ожогов лицо, станет женой его перед могущественнейшими богами и людьми.

До Багдада было семь дней пути. За это время он узнал, что её зовут Мария, что она из состоятельной семьи. Живет с отцом. Мать умерла, когда ей исполнилось семь лет. С тех пор отец её никуда от себя не отпускал. Не захотел оставлять её одну в Пари­же и в этот раз, когда стало известно, что ему во главе королев­ских дипломатов следовало выехать в Египет.

Египетская знать хорошо встретила посланников короля фран­ков. Им устраивали пышные приёмы, возили по городам и показы­вали экзотические достопримечательности своего прекрасного края. А однажды, когда отец уехал на встречу с каким-то влиятельным сановником, группа оставшихся посланников решила прокатиться на любезно предоставленной им галере. Пригласили они и Марию...

У одного из живописных островков, куда подошла их галера, на них напали корсары. После жестокой резни, оставшихся в жи­вых пираты привезли в порт Джидду. Оттуда они должны были погнать их на невольничий рынок. В портовой сутолоке Мария су­мела затеряться и бежать.

Выслушав от Фатмы историю беглянки, Исмаил велел пере­дать, что он ей не советует уходить от него в Багдаде. Всякое мо­жет там с ней случиться. Однако через полгода он собирается в Европу и поможет ей вернуться на родину, а пока, в качестве гостьи приглашает её к себе в Шираз. Фатма долго и горячо в чём-то убеждала девушку, а потом сказала:

— Хаджи, Марию устраивает твое предложение. Она просит передать, что отец заплатит за её содержание столько, сколько ты попросишь у него.

Мария испытующе посмотрела на своего спасителя и, обернув­шись к Фатме, с певучей картавостью выговорила длинную тираду. Фатма кивнула.

— Хаджи, — перевела она, — девушка просит дать самую свя­тую клятву, что ты сдержишь своё слово.

Исмаил остановил коня, извлек из внутреннего кармана тиснен­ную золотом книжку Корана и, трижды поцеловав и коснувшись ею лба, торжественно произнес:

— Клянусь!.. Я сдержу свое слово.

Мария счастливо улыбнулась... Он уже тогда полюбил её. Её лицо, глаза, улыбку, диковинный говорок...

По прибытии в Шираз, Мария, описав свою одиссею, послала отцу письмо. Исмаил отдал его старейшине каравана, отправляв­шегося в Рим. Через несколько месяцев из Парижа пришел ответ.

Маркиз де Марфон писал: «...Дочка, я рыдал от счастья. Цело­вал каждую строчку, написанную тобой... Ты себе представить не можешь, в каком состоянии я уезжал из Египта. Был на грани по­мешательства... Его Величество был необычайно добр ко мне. По приезде в Париж    король удостоил меня титула маркиза и воз­наградил двумя тысячами дукатов...

Его Величество намеревается снарядить миссию в Персию. Я приложу усилия, чтобы возглавить её. Это будет скоро...

Твоему спасителю самые душевные приветы. Бог воздаст ему сторицей... Я на коленях прошу его беречь тебя...

Думаю, скоро, очень скоро обниму я мою девочку и увезу с собой...

Я рассказал Его Величеству о твоём чудесном спасении и твоем спасителе, который, если я правильно понял, является личным вра­чом персидского монарха...»

А спустя полгода двор шаха Омара торжественно встречал дип­ломатическую миссию короля Франции, которую возглавлял отец Марии маркиз Эдуард де Марфон... Шах и его ближайшие санов­ники были донельзя изумлены тем, что дочь везиря короля фран­ков, прибывшего в Шираз, была спасена от верной гибели логманом Хаджи Исмаилом и нашла приют в его доме.

У ног шаха Омара франки сложили привезенные ими от короля богатейшие подарки. А маркиз де Марфон зачитал фирман своего монарха о награждении персидского брата, помазанного как и он богом на престол, высшим орденом Франции «Золотой лев».

Вместе с французами Шираз направлял в Париж ответную миссию во главе с везирем Осман ханом. В персидской посольской свите находился и логман Хаджи Исмаил, осыпанный милостями шаха и двора за проявленное мужество и благородство, достойное Персии и правоверного мусульманина.

В Париже логман Хаджи Исмаил втайне принял христианскую веру, как и Мария в Ширазе—магометанскую. В католическом соборе логмана нарекли Леоном де Персоном, а Марию в Ширазской мечети — Мединой ханум. Они венчались по двум обрядам...

Логман Хаджи Исмаил, с согласия везиря Осман хана, которого попросил сам король Франции, остался в Париже еще на несколько месяцев... А когда они с Марией вернулись, двор встретил логмана с явной отчужденностью.

В нём все так же нуждались. Все так же обращались за по­мощью. Но всё чаще и чаще логман ловил на себе подозрительные взгляды особой монаршьей охраны. Шах перестал приглашать Ха­джи Исмаила к себе на философские беседы к застольям...

Причину этого охлаждения, чреватого нежелательными послед­ствиями, объяснил Хаджи Исмаилу его дядя Ахмед-ага.

— Сынок, пойми меня правильно... — заговорщически, огляды­ваясь по сторонам, шептал он. — На тебя, по злому навету, смо­трят как на лазутчика... Будь осторожен...

А через несколько дней логмана неожиданно вызвал к себе шах Омар. Монарх встретил врача с подчеркнутой вежливостью. Без той привычной логману теплоты, свидетельствующей о дружеском расположении шаха.

— Логман, нам стало известно, что ты позволил себе грубо на­рушить шариат... — вымолвил он.

— В чём это выразилось, Ваше Величество? — осторожно спра­шивает Хаджи Исмаил.

— Ты взял в жёны кафирку... Уважаемое нами духовенство в гневе, — тяжело, исподлобья буравит его шах.

— Государь! Шейх может подтвердить вам, что жена моя, Ме­дина ханум, вошла в лоно нашей веры. Она строго соблюдает её законы...

Шах с ленивой небрежностью приподнимает руку. Хаджи Ис­маил умолкает.

— Мы решили так, логман, — шах делает паузу. — Учитывая наше доброе отношение к тебе, твои заслуги перед нами, мы, дабы не возбуждать недовольства духовенства и правоверных, решили направить тебя на некоторое время к нашему двоюродному бра­ту — шекинскому хану Джумшуду...

На этом аудиенция закончилась.

...Джумшуд хан относился к нему с подчеркнутой неприязнью. Старался при всяком удобном случае уязвить и унизить. Но от этого не уменьшался поток больных к логману. Наслышанные о его чудодейственном врачевании, люди шли отовсюду. Лечил он и шекинскую знать, чутко державшую нос по ветру. Как и их хозяин, они не выказывали ему особого расположения, хотя почти все, как впрочем и сам хан, обязаны были ему своим здоровьем и здоровьем своих близких.

Неуютно чувствовал себя в Шеки Хаджи Исмаил. Его донима­ли нехорошие предчувствия. Изводили до тошноты. Анализируя свое состояние, логман относил его к тому общеизвестному чувству, которое рождается вместе с человеком и которое так или иначе снедает каждого из живущих неземной тоской. Терзает вопросом: кто я, откуда и куда денусь?.. И что такое вообще жизнь?..

Вся жизнь, думал он, состоит из смутного ожидания Чего-то. Чего-то, что он в глубине души знал, но как ни старался добраться до него пытливой мыслью своею — не мог. Он карабкался к нему, надрывая сердце. В кровь раздирая себя, втискиваясь в лаз без­донного колодца души своей, так схожей с таинственным и непо­стижимым мирозданием... Порой казалось, еще одно усилие и коснется он рукой того заветного, и вспыхнет в нём озарение. И снова — ничего, пусто. По-прежнему непроницаемая, по-жуткому тоскливая и властно манящая к себе мгла...

«Как тускло светит разум в  потёмках души человеческой», —сетовал логман и в изнеможении, исторгая глубокий, мучительный стон, взывал: «О, Аллах! Озари раба твоего! Вразуми!..»

...С чувством чего-то непреложного и рокового, противного все­му его существу, отходил он ко сну. И сейчас, холодящие персты этого Таинственного и потому страшного, пробегали по сердцу. Логмана пробирал озноб. Нет, то была не лихорадка болезненной немочи. Он бы её распознал. Дрожь шла изнутри. И горячие руки Медины, обхватившие его, не согревали Хаджи Исмаила. Он за­рылся лицом в её волосы. Боже, как пахли они горным снегом!

-Успокойся, Медина, — ласково сказал он. — Всё в порядке. Тебе что-то приснилось.

- Не пущу, — упрямо, не слушая его, повторила она.

- Меня никто и никуда не забирает, — деревянно засмеялся он.

И тут тишину ночи раздробил топот конских копыт, гиканье, свист, ругань. «Как в детстве», — подумалось Исмаилу...

Ворота его дома сотряслись от обрушившихся на них ударов.

В спальню вбежала перепуганная Фатма.

— Хозяин! У ворот ханский юзбаши¹! Требует, чтобы ты вышел.

— Передай — сейчас выйду.

— Не пущу! — виснет на нем жена.

Он снова вдохнул снежного запаха ее волос и мягко сказал:

— Мы все ходим под Аллахом, дорогая. Всё будет хорошо. Нас никто и никогда не разлучит. Нам вечно жить с тобой: Мария пе­ред Христом и Медина — перед Мухаммедом. Ты будешь всегда моя...

Одевшись, Хаджи Исмаил вышел к воротам.

— Я слушаю тебя,  юзбаши, — с достоинством произнес он.

— Хаджи, тебя зовет хан. У него там случилось несчастье... Едем немедленно.

— Я готов, юзбаши, — сказал логман и, вскочив на поданного ему коня, выехал за ворота.

Еше было темно. Сверкали крупные кристаллы звезд. С отча­янной ослепительностью, на пределе сил своих, горела луна. И хотя еще стоял кругом мрак, логман Хаджи Исмаил 

^{----------------------------------------------------------}

¹  ю з б а ш и   (азерб.) — сотник.

знал: скоро, совсем скоро рассветет.

 Раньше петухов об утре нового дня возвещают запахи. От речки тянет радостным благоуханием тмина...

И мгла, окутавшая всё окрест, уже не ночная. Набрякшая рассветным мерцанием, она вот-вот лопнет и рассыплется мириадам росных капель... Люди еще спят, а новый день уже пришел. Аллах запалил душистый шам1 дня 26-го раджаба 1143 года по хиджри..

Глава первая

«Осы» и шеф Интерпола

Маг приглашает Осу. Вексель. «Вечерний Звон...»

I

Леший вскинул брови. Бесшумно вылетевшие из его глаз три пронзительно синих разряда впились в оголённое плечо спящего. Ужаленный вскочил и, ещё не вполне проснувшись, хорошо отра­ботанным взмахом руки коснулся панели, приводящей в действие защитный механизм. Системой защиты командовал Леший. Он же невидимым лучом окидывал помещение и всё, что подавало призна­ки жизни, конвульсивно дернувшись, замертво падало на пол. Без­звучные и незаметные для глаза парализующие импульсы Лешего поражали любую проникшую сюда живую тварь.

Система сработала. Леший отреагировал как надо. С потолка, звонко стукнувшись о накрахмаленный пододеяльник, упала скукоженная муха. Та самая, за которой он с мухобойкой в руках, без­успешно гонялся почти весь вечер. Эта крупная, зелёная дрянь, залетевшая, видимо, из мусоропровода, сумела скрыться от него. «От человека — можно, от чёрта же —

__________________________________

1 шам  (азерб.) — свеча.

никому и никогда», — стря­хивая муху с одеяла, сказал он про

себя и вдруг поймал на себе довольно неприятно пронизывавший взгляд сатаны.

Леший в упор, не без высокомерия обдал его ядом своей саркастической ухмылки и, очевидно, удовлетворившись растерянностью хозяина, неожи­данно захохотал. В его смехе было всё: самодовольство и бесша­башное веселье, самоиздёвка и море искреннего добродушия. Смех его был заразительным. Обычно, слушая его, Мефодий тоже начи­нал хохотать. Но смех сатаны имел свой смысл. И он, конечно, ни­какого отношения к «опасности» или «тревоге” ие имел. Леший так заливался лишь в  тех случаях, когда хозяин допускал какую-либо потешную промашку. Он как бы подтрунивал над ним.

На этот раз, не расслышав тихий зуммер телефонного аппарата и спросонок ие сообразив, почему робот разбудил его в столь слад­кую пору сна, Мефодий, вместо того, чтобы поднять трубку спец­связи, привёл в действие боевой механизм Лешего. И вот... жалкая жертва.

— Ну ты даешь, черт эдакий, — подавив вспыхнувший было в себе смешок, промычал он заспанным голосом и потянулся к аппа­рату.

 -Доброй ночи, Меф, — услышал он хорошо знакомый ему ба­ритон, хозяин которого отнюдь не баловал сотрудников редкими качествами его тембра.

 Во всяком случае, за шесть лет работы в Интерполе Мефодий по телефону спецсвязи разговаривал с ним ие то два, не то три раза. Правда, тет-а-тет общался гораздо чаше.

Мефодий внутренне подобрался. Шеф Интерпола но пустякам не выходит на связь.

— Я русский, наверное, никогда не одолею, — уже на родном английском пожаловался он.

— Добрый день, Боб.

— Без упреков, Меф. Пеняй не на пояс времени, а на свою профессию.

— Уже начал.

— Ну и отлично. Но, ругая себя, ты, как у вас в Одессе говорят: «Слушай сюда».

Последнюю фразу шеф слепил по-русски и рассмеялся.

— Я весь внимание, Боб.

Странно, поймал себя на неожиданной мысли Мефодий, что значит привычка! Еще несколько лет назад ему, русскому челове­ку, привыкшему к старшим по возрасту, должности и званию об­ращаться по имени отчеству, казалось диким называть грозного шефа Интерпола по имени. Тем более, что Роберт Мерфи был старше него, Мефодия Артамонцева, на 22 года. При первой же беседе с ним, с новым сотрудником, Мерфи заявил: «Я люблю, когда меня называют просто — Боб, а лучше — Бобби... Если же вы, сэр, не хотите, чтобы наша встреча закончилась для меня вы­вихом языка при произношении вашего имени с отчеством, вас я стану называть Меф...».

 А однажды Роберт Мерфи, которого Артамонцев упорно величал «господин Мерфи», резко оборвал его: «Мы здесь, — заметил он, — скорее товарищи. По работе. Но слово «товарищ», насколько мне известно, имеет красный цвет. Поэтому я предпочитаю бесцветное — Бобби...»

В таких взаимоотношениях была своя сермяжная разумность. Раскованность, что ли. Нет, скорее всего, доверительность.

— Ну, слушаю тебя, Бобби, — нетерпеливо бросил он в трубку.

Артамонцев сначала не обратил внимания на свой по-мальчи­шески капризный тон, но позже, анализируя состоявшийся диалог, объяснил его тем, что в его отношениях с шефом, по ряду извест­ных причин, давно уже появилась глубокая взаимная симпатия. Какая бывает между любящим мудрым отцом и сыном, промахи которого по возрастным соображениям принято называть непосред­ственностью.

— В общем, дела такие, — продолжал после непродолжитель­ной паузы Мерфи. — К нам, то есть лично ко мне, обратился МАГ. Да-да, ты не ослышался, мой мальчик. То самое Международное Агентство по тем самым непонятным проблемам двуногих, — с жестковатой насмешкой выговорил он.— И не перебивай!

Мефодий и рта не раскрыл. Хотя его так и распирало поправить шефа — ни «по непонятным проблемам двуногих», как тот выра­зился, а «по глобальным проблемам Человечества».

— Да, по глобальным проблемам Человечества, — словно прочитав его мысли, согласился Мерфи. — Дело не в названии. У них там что-то произошло. Чтобы разобраться в этом деле, как объяс­нил их представитель, им нужен человек посторонний. Видимо, для объективности. Они остановили выбор на сотрудниках вашего отдела.

Шеф закашлялся. Артамонцев напрягся. МАГ — это не шутка! Он мельком глянул на Лешего. Умница, сатана! Без всякой на то команды он записывал начавшийся разговор.

— Меф, — откашлявшись, снова начал Мерфи, — знаешь, что во всем этом меня здорово огорчило?.. Они там знают всех вас по­именно... Я стал убеждать этого парня, что ваш отдел только фор­мируется, в нем пока четыре-пять сотрудников, да и те без нужного опыта сыскной работы... А он, представляешь, выложил список всех шестнадцати ваших ребят... И все данные о каждом... Каково?!

Живо представив себе эту сцену и невозмутимое лицо огорошен­ного шефа, Артамонцев рассмеялся.

— Мой мальчик, я поступил точно также. А что мне оставалось делать? Это был удар настоящего мастера... Меф, ты слышишь, он издевался надо мной, почти 60-летним человеком. Этот сопляк с нахальной мордой заявил, что им нужны не все, а только те, что отмечены красными птичками. Мол, МАГ интересует опыт вашей не столько сыскной, сколько исследовательской работы по про­филю отдела... Одним словом, они «оптичили» пятерых: Артура Манфреда, Сильвио Скарлатти, Конрада Блэйра, Натана Гордона и тебя.

Мефодий чувствовал, что за всем сказанным стоит еще что-то. Тут не просто обида из-за ехидства, скрытого в проявленной осве­домленности МАГа. Для шефа это в конечном счете мелочь. В удобный момент они получат от него сполна. Тут что-то другое. И Мефодии без обиняков спросил его об этом.

— Ты прав, — проворчал Боб. — Они поставили одно условие. Донельзя унизительное условие. Видишь ли, они остановят свой выбор на том из вас, кто пройдет в их оффис через парадную дверь с первого раза.

— Не понял.

— Не прикидывайся идиотом, — неожиданно вспылил шеф.— Что тут непонятного?.. То есть дверь в их сверхсекретную и сверх­мудрую резиденцию открыта и день и ночь. Но пройти туда дано не каждому... Можно подумать все только и мечтают об этом... Итак, если кто-то из вас с первого раза не сделает этого — вторая попытка исключена. Такой им не нужен. Он, видите ли, не спра­вится с их задачей.

— Всего-то? — усмехнулся Мефодий. — Оригиналы!

На другом конце провода наступила тишина. Без характерной трескотни эфира, без вздохов и сопений шефа. Артамонцев затряс трубкой.

— Боб! Боб! Что случилось? Что молчишь?!.

— Говоришь, молчу?! Да эти оригиналы троих наших уже посадили на задницу, а полчаса тому назад стало известно, что Гордон умудрился носом пропахать порог их обители...

Оказалось МАГ обратился в Интерпол в начале недели, а к исходу четверга четверо из выбранных ими кандидатур не прошли оговоренного испытания.

— Значит...

— Да, именно это и значит. Ты последняя наша попытка.

                         -Боб, я отквитаюсь и за тебя, и за ребят.Даю  слово...

             Большего, как Мефодий ни старался,выдавить из себя не мог. Губы одеревенели, неожиданно пропал голос... «Леший, — до­гадался Мефодий. — Паршивец...»

                   На лбу сатаны светился текст: «Не увлекайся. Нас слушают. Как — не знаю».

                              Мефодий понима­юще кивнул.

Между тем шеф радостно рокотал:

— Молодчина. Уверенность уже полдела. Ты не представляешь, как я хочу этого. Однако знай, если и тебе не удастся, то я лично сниму с тебя кличку“Красной Сатаны»,которой ты гордишься, и публично объявлю «индюком», «свистуном», «сопляком»... Вдоба­вок разгоню весь ваш отдел!

«Этого не сделает», — подумал Артамонцев, а вслух, хотя и тихо, но твердо сказал: — Заметано.

— Слушай, Меф, меня всегда к концу разговора с тобой му­чает один и тот же вопрос: «Заметано» надежней, чем «ол-райт»?— на ломаном русском произнес шеф и, не делая паузы, на англий­ском спросил:

— Когда собираешься там быть? Мефодий задумчиво посмотрел на сатану.

— Шеф, вы, судя по всему, еще наслаждаетесь вчерашним для меня днем. А у меня всего два часа как пятница. Когда я не вы­сыпаюсь— день, считай, разбит. И все-таки я постараюсь свой от­чет об ураганах закончить и отослать. В общем, в понедельник, думаю, встречусь с великим Магом.

— Ты что?!

Мефодий даже зажмурился. Мерфи сейчас скажет: «мелешь!» и весь его сию минуту возникший план полетит к чертовой матери. Ведь отчет под кодовым названием «Смерч» был отправлен двое суток назад самолетом. Лично Роберту Мерфи на его домашний адрес в Балтимору. Вероятней всего, он во время их разговора листал его. Но, выпалив два слова, шеф словно задохнулся.

— Ты  что, — повторил он, — до сих пор не сделал?    Ну, мой мальчик, знаешь... я не нахожу слов... Но об этом потом...

«Боб, ты — гений!» — ликовал Артамонцев.

— А сейчас, — продолжал шеф, — прошу вразумительно отве­тить на мой вопрос.

— С Великим патроном МАГа я встречусь в понедельник.

— Не будь самонадеянным, Меф. Он никогда никого не прини­мал и не принимает. Думаю, для тебя исключение не сделает. Кста­ти, у патрона МАГа, то есть у того, кого ты соизволил назвать Ве­ликим, есть имя. Сато Кавада.

— Знаю, — отозвался Мефодий.

— Помни, — продолжал шеф, — ты — последний, пятый. Они не должны посадить тебя на пятую точку. Понял?!. Сегодня утром курьер доставит тебе пакет. В нем подробные объяснения ребят об их неудачах.

— Я с ними сам переговорю.

— Твое дело... Еще я вложил фотокопию списка, который мне дал посланник МАГа. Может быть, пригодится.

— Спасибо.

— Что нужно будет — обращайся лично ко мне. Когда поле­тишь туда — позвони... Ну вот, кажется, все. Ко мне вопросов нет?

— Всё понятно.

— Тогда доброй ночи.

— До свидания.

Артамонцев окончательно забыл, что за окном поздняя ночь и что еще недавно он глубоко и сладко спал. Положив трубку, Мефо­дий придвинул к себе лист бумаги, на котором написал: «Нас про­должают слушать?»

Лоб Лешего вновь превращается в экран. «Слушают. Возбужден блок звонка. Микрофон телефона работает на прием...»

 «Воспринимает речь?» — выводит Артамонцев.

 На лбу Лешего загораются два слова: «Да. Принимает».

 Озадаченный Мефодий потирает переносицу, а потом нервно черкает: «Вздор! Такого быть не может. Трубка лежит надежно. Цепь разомкнута”.

Текст на экране мгновенно меняется. Нервозность Мефодия пере­дается и Лешему. Проецируемая им надпись светится красным цветом. “Цепь не разомкнута. Посмотри на схему. Видишь?.. Нас слушают через блок звонка».

Мефодий задумался. Разговаривая с шефом, он решил объ­явиться в МАГе внезапно. Не тянуть до понедельника, а вылететь сегодня же. Неожиданность дает кое-какой шанс, но достаточен ли он в этом случае? Кстати, четверым его коллегам, которым не за­нимать ни опыта, ни хитроумия, эти совершенно не лишние каче­ства не помогли. Они растянулись на пороге маговского оффиса. Я не лучше их. Тут надо все взвесить, продумать. Спешить нельзя.

Проникнуть туда теперь ползадачи. Надо отыграться. И за ребят, и за Боба. Пройти так, чтобы у Великого патрона МАГа по имени Кавада отвисла челюсть. После этого он не посмеет им ко­мандовать, как ему вздумается. Посаженный на место — теряет гонор.

Но как это сделать? Надо подумать. По-ду-мать!

Приказав Лешему соединить его с ребятами, он пошел на кухню варить кофе.

Последним на связь вышел начальник отдела Скарлатти.

— Мефодий, я ждал твоего звонка, но забылся, — ворчливым, со сна надтреснутым голосом сказал он.

Все поочередно с ним стали здороваться. Приветствия, как за­метил Артамонцев, прозвучали довольно скучно. После непродол­жительной паузы Скарлатти спросил:

— Кто начнет?

— Так на трубках мы будем висеть, как бабуины на ветках, часа три, — тотчас же отозвался рациональный Конрад Блэйр. — Предлагаю выслушать Сильвио Скарлатти. Детали, если они по­надобятся, добавим мы.

— Ты в Калькутте не был? — начал Скарлатти.

— Нет.

— Резиденция МАГа находится на окраине города, неподалеку от кольцевой магистрали. Стрелка указателя показывает поворот к ней. Через пять минут, как свернешь, въедешь на площадку — стоянку автомобилей. Все это место практически безлюдное, но живописное... Стоянка, на мой взгляд, ничем не примечательна. Скромная. Сотрудники МАГа ею не пользуются. Или пользуются от случая к случаю. Видимо, для них существует служебный вход. Возможно, тоннель. В общем, ничего особенного, чтобы меня могло насторожить на этой площадке, я не заметил. Может, ребятам по­везло больше?

Манфред, Блэйр и Гордон молчали. «Ничего такого», — отве­тил за всех Конрад. «Да ничего особенного», — подтвердили двое других.

— Значит, не заметили? Тогда продолжим... От стоянки к оффису ведет широкая аллея. Дорожка посыпана красными грану­лами, похожими на керамзит. Выводит она к фонтану, что в мет­рах десяти от фасада трехэтажного дворца, принадлежавшего не­когда какому-то магарадже. Фасад повернут строго на восток. В глаза бросаются двенадцать колонн, украшенных голубой глазурью и разрисованных кабалистическими знаками. По верху и по низу колонн, а также по карнизам — искусная лепка, изображающая лица, фигурки и сцены из жизни. Очень красивая старинная, из черного дерева огромная дверь, по всей плоскости которой выре­зан четкий рельеф танцующей богини Шивы... Рядом с дверью, в половину ее высоты — вделанные в стену часы. Сделаны они со вкусом и нисколько не диссонируют со всем ансамблем. Они по­казывают время всех широт земли.

Но все это антураж... Сам понимаешь, назывть себя там не­кому. Но и искать, как это сделать, — особо не придется. Я, поло­жим, сразу заприметил поставленные между двух колонн четыре дюралевые стойки. Застекленные по бокам, они образовали нечто вроде коридора. Тут и балбесу ясно: надо пройти по нему, чтобы электронная начинка стоек сняла бы твой биоритм, передала на пульт, и ты, по идее, должен после этого беспрепятственно пройти в оффис. Я еще подумал, мол, ничего умней придумать не могли. Испортили этим примитивом такую красоту. Спокойно прохожу коридор. До двери не больше пяти-шести метров. Конструкция по­зади меня щелкнула и автомат ясно проговорил: «Проходите». Створка двери, которая была плотно затворена, явно ослабла, да­же приоткрылась. И только после этого я смело иаправился к ней. Не успел я взяться за рукоять, как дверь резко захлопнулась и мощный, тугой импульс толкнул меня в грудь так, что я оказался на полу. В конструкции опять щелкнуло и автомат бесстрастно вымолвил: «Прощайте».

Каждого из нас встречала самая разная конструкция, но ко­нец, как ты знаешь, был у всех одинаков. У Блэйра это была буд­ка, напоминающая телефон-автомат. В ней вместо таксофона висел изящный никелированный ящик. К приезду Артура Манфреда они перед входом поставили строительные леса. Натану Гордону при­шлось проходить через вертушку, которую когда-то устанавливали на заводских проходных.

— Но мне, — не выдержал Гордон, — досталось больше всех. Когда они посадили меня на задницу я-таки взбесился. Ринулся на дверь. Хотелось разметать ее в щепки. Но силовой вихрь кру­танул меня и так шарахнул, что я пропахал животом гравий...

— Успокойся, Нат, — глухо сказал Блэйр, — мы все прошли через это унижение. Надо теперь, чтобы Мефодий показал им, как у них, у русских, говорят, “кузькину мать.”..

Эфир Лондона, Парижа и Вены, где сидели Манфред, Гордон и Блэйр, обрушил на Артамонцева лавину самых изощренных и яростных советов, как отомстить зазнайкам МАГа. Молчал только Рим.

— Прекратить! — вдруг рявкнул Скарлатти.

Сильвио уважали. Не только потому, что он руководил отделом и был старше всех. В конце концов 37 лет не ахти какой возраст. Дело заключалось в другом. Почти все его сотрудники участвовали с ним в делах, в которых Скарлатти учил их новой и совсем не простой науке — сыску. Работавшие с ним воочию убеждались в том, что этот обоятельный брюнет, с обволакивающим взглядом добрых, серых глаз может быть крутым и холодным.

— Нас оставили в дураках не шулера и не проходимцы,— бросил в притихший эфир Скарлатти. — И уж совсем не зазнай­ки... Мефодий, ты это учти особо. Я ведь знаю тебя — ты из увле­кающихся... Если бы они не считались с нами, они не обратились бы к нам. Это — первое. Второе — представьте себя на их месте. Вы приглашаете для серьезной работы людей со стороны. Естест­венно, несмотря на заслуги этих людей, о которых ходит добрая молва, вы захотите проверить их хваленую компетентность. Наверняка вы придумаете какой-нибудь заковыристый тест. Не откажете себе в удовольствии профильтровать через него всех кандидатов... С их тестом к сожалению, мы не справились... И, наконец, третье. У нас осталась единственная возможность реабилитироваться. Она — в синьоре Артамонцеве. Ехать ему туда обозленным — ошибка.

Отчитав подчиненных, Скарлатти заметно успокоился.

— Итак, подытожим все рассказанное мной. Есть моменты, ко­торые я упустил? Нет... В таком случае, мы четверо, синьор Артамонцев, скорее всего, прошли один из фильтров. Первый он или второй, а также сколько их всего — неизвестно. Разбираться в этом придется тебе самому. Во всяком случае,я тебе ничем не могу быть полезным. Разве советом — будь осмотрительным... Может, кому есть что сказать? Пожалуйста.

Блэйр: «Нет!» Манфред: «Добавить нечего». Гордон: «Семь раз отмерь — один раз отрежь!»

— Отлично, синьоры!.. Я отключаюсь. Всего хорошего.

II

Не успел Мерфн дочитать первый абзац следственного отчета по делу «Смерч», как дверь распахнулась и в ярком прямоуголь­нике проема возник нескладный силуэт его долговязого помощника Питера Хейка. Пока он вприпрыжку добирался до стола, Мерфи всегда старался определить: с хорошей или плохой вестью он скачет.

Перед тем как уединиться Мерфи просил ни с кем его не со­единять и ни о чем не докладывать. Потом, критически смерив взглядом объемистый пакет, пришедший из Москвы от Артамонцева, на всякий случай оговорил: «Если придет сообщение из Каль­кутты — сообщишь немедленно».

Это распоряжение Хейк сейчас и выполнял. А судя по высокой амплитуде прыгающей походки помощника, говорящей о его внут­реннем чувстве удовлетворения, а верней, о злорадстве, Мерфи понял — опять провал. Пит ненавидел Сильвио Скарлатти и всех ребят его отдела. Именно с его легкой руки сотрудников, работав­ших с Сильвио, стали называть «осами». То есть те, объяснял Пит, кто работает в Отделе Скандальных Агентов. Если по буквам — ОСА. На самом же деле служба называлась Отделом следствия по спровоцированным стихийным явлениям. Для краткости — ОССЯ.

Если быть справедливым, подумать и подойти доброжелательней, можно было дать им кличку и получше. Например, «асы». Больше бы подошло. Парни там собрались умные, напористые, хваткие. Не раз проведенные ими расследования, факты и документы фигури­ровали на специальных заседаниях ООН, неизменно вызывая гром­кие скандалы. Постоянные представители, а иногда полномочные посланники глав ядерных держав вынуждены бывали публично объясняться, выступать с заявлениями, опровергать... Но факты — документы, кинокадры, свидетельства пострадавших, очевидцев, заключения ученых и противоречивые показания самих виновных в содеянном — не просто уличали, а прямо-таки гвоздили к позор­ному столбу.

Державам приходилось раскошеливаться. Золотом расплачивались за нанесенный материальный ущерб, оставшимся в живых назначали пожизненные пособия, детям, потерявшим во время бедствия родителей, до совершеннолетня обеспечивали обу­чение в частных пансионах, а по поступлению в колледж или вуз выплачивали стипендию. Многих должностных лиц, санкциониро­вавших действия, которые вызывали затем стихийные бедствия в том или ином районе земного шара, отправляли в отставку и под­вергали тюремному заключению.

Создавая этот отдел, Роберт Мерфи и не подозревал, сколько хлопот хлебнет с ним и сколько сильных мира сего лишат его сво­его дружеского расположения. Он, правда, плевать хотел на их дружбу, попахивающую с его стороны лакейством. Но, как не кру­ти, она помогала работе.

Если бы не каждодневное давление ООН, Мерфи не дал бы согласия на организацию этого улья. Теперь, что ни дело, то скан­дал. Не служба, а какой-то генератор сенсаций.

Нет, тогда он четко не представлял себе какого рода деятель­ностью станет заниматься новое подразделение. Долго не мог взять в толк, что имелось в виду под странным сочетанием слов «спрово­цированные стихийные явления». Какой характер работы, ее масштаб и конкретный объект приложения сил? Проклинал на чем свет стоит параграфы достигнутого между ядерными державами соглашения по контролю и ответственности за последствия прове­денных испытаний любого из неизвестных и известных видов ору­жия. Будто не могли договориться вообще о разоружении. Запре­тить производить и экспериментировать. Чтобы в конце концов не превращать Интерпол в санитара-надсмотрщика. У него без са­нитарных проблем забот предостаточно.

Теперь кто-то чем-то по­забавится, а где-то по этой причине произойдет нечто экстраорди­нарное— сокрушительное землетрясение или цунами, наводнение или небывалой силы ураган, вспыхнет эпидемия неизлечимой бо­лезни или вдруг среди лета ударят морозы и т. д. и т. п. — Интер­пол должен будет спешить на место происшествия. Интересно, в какой форме им туда отправляться? С санитарной сумкой через плечо или в мантии бакалавра наук?

Интерполу, думал тогда Мерфи, нужны не худосочные научные червяки, в наружности которых надежно выглядят лишь очки, а профессионалы с атлетическим телосложением и не без царя в го­лове. Сколько раз он просил об этом. И сколько раз слышал одно и то же: «Нет денег, Боб». А тут, видишь, хозяевам понадобилась научная лаборатория при Интерполе и они стали предлагать кучу денег. В какой угодно валюте... Раз хотят — черт с ними. Кто имеет деньги, тот может поблажить. Решив так, Роберт Мерфи не стал стеснять рекомендованного хозяевами на должность заведующего этим отделом доктора права Сильвио Скарлаттн в подборе личного состава.

Сильвио он знал неплохо. Одно время, года два-три, тот работал под его началом. Был довольно-таки способным сотруд­ником. Затем неожиданно для всех Скарлатти ушел из Интерпола. Увлекся наукой. Роберт краем уха слышал, будто он стал препо­давать на юридическом факультете Сорбонского университета... Но кроме него, пожалуй, еще трое, из всех взятых в отдел, обладали необходимым профессионализмом. Остальные, судя по досье, ни­когда ничего общего с сыском не имели. Все как один подвизались в мире науки. Работали в самых неожиданных ее областях. Один на стыке физики и биологии, другой — химии, биологии и физики, третий—философии и кибернетической математики... Ни одного уз­кого специалиста. К удивлению Мерфи, все они имели научную сте­пень, солидное имя в своих кругах, являлись авторами множества книг и публикаций в престижных научных журналах с заумными названиями. Хотя все они были молоды. Старший из них с неделю ходил в возрасте Христа. Самому младшему, с самой трудной фамилией, какие встречаются только у  русских,    едва  перевалило за двадцать восемь.

Как удалось Скарлатти убедить их дать согласие прийти в Ин­терпол, для Мерфи тогда было тайной за семью печатями. Оказы­вается, каналья Сильвио лучше всех знал какого рода деятельно­стью будет заниматься отдел. Знал чем подкупать.

Мерфи хорошо помнил, как, с неохотой подписав документ об организации в составе Интерпола новой службы, он с легким серд­цем приказал подготовить распоряжение о размещении штаб-квар­тиры вновь созданного отдела в Риме... «Чтобы не путались у нас под ногами», — доверительно сказал он Питеру Хейку, упорно под­бивавшему шефа не спешить с открытием сомнительной службы. Позиция Пита была понятна Мерфи.

 Хейк невзлюбил Скарлатти со всеми его ребятами за то, что тот на его просьбу взять к себе, сказал: «Пит, я знаю вас как опытного работника. Но вы нам не подходите. Тут нужна квалификация другогс рода. Не думайте, что у меня вам было бы спокойней, чем у Боба...»

Год спустя, после разразившегося на весь мир скандала, затеян­ного новичками, Мерфи пожалел, что удалил их от себя. Каким же он был дураком, когда сознательно затягивал свое «добро» на их существование. Ведь решая “быть им или не быть”, он, не подозре­вая того, балансировал на черте рокового выбора — приобрести себе и своему хозяйству статут настоящего международного органа со всеми вытекающими отсюда преимуществами — или остаться прежним начальником сыскного ведомства, отличающегося от дру­гих разве одним прилагательным «международный». У всех слова «вор», «гангстер», «мошенник», а у него они звучат пострашней. В сочетании со словом «международный». Обыкновенный преступ­ник как бы получает из его рук почетное звание. Обывателя оно может повергнуть в оторопь. Специалиста же — никогда. Это тот же самый преступник, которому удалось улизнуть от правосудия с ведома... правосудия. Благодаря тому, что стоящие за ним хо­зяева щедро меценировали стражей правопорядка.

Добраться до этих меценатов было голубой мечтой шефа Ин­терпола. Ведь меценаты тоже не сами по себе. За ними стоят мо­гущественные силы. И потрясти всю эту паутину у Мерфи давно чесались руки. Но они были коротки. По этому поводу он не без горечи шутил: «Интерпол — это звук! А власти — на пук».

 Дей­ствительно, любой начальник полиции, даже из завалящего город­ка, когда в его поле зрения попадал агент Интерпола, поднимал такой крик и вой, словно Мерфи покусился на его девственность. Ему уже раз сто, как дрессированному псу, указывали — «Место!» Мол, свои акции вам необходимо согласовывать с местными вла­стями. Мерфи выходил из себя: «Как вы не понимаете, черт бы вас подрал, что есть такие действия, которые исключают так называемые согласования... Дайте в интересах дела самостоятельности. Ведь я как стреноженная лошадь.”

 Но то был глас вопиющего в пустыне.

Итак, шаг к реальному, а не мнимому авторитету Интерпола Мерфи сделал по наитию. Теперь он стоял не ниже некоронован­ных королей мира сего, которые, держась в тени, могли в угоду себе назначать президентов, тасовать как им заблагорассудится правительственные кабинеты, устраивать кровавые путчи, терроры, нанимать убийц, поощрять торговлю наркотиками...

Отныне на их пути встал Роберт Мерфи. Верней, его новый От­дел следствия по спровоцированным явлениям.

Мерфи оценил его по ходу дел... Когда это началось?.. Ну-да, конечно, года два назад, во Франции. Его тогда удивило чрезмер­ное внимание к своей особе боннского министра безопасности. Обычно более чем сдержанный в отношениях с Интерполом и его шефом, он вдруг отыскал Мерфи  в Париже и пригласил поужи­нать.

Весь вечер, за трапезой, весьма обильной и роскошной, Мерфи ждал, когда министр наконец раскроет карты, скажет о главном, ради чего позвал. Боб сгорал от любопытства, а немец вел себя как последний кретин. О чем только не болтал...

О деле министр заговорил в машине. Если бы он не отгородил­ся от шофера стеклом, Мерфи не понял бы, что его собеседник приступил к главному. Потому что тот начал издалека. Как пока­залось, слишком издалека. С экскурса в природно-географические особенности, занудные социально-экономические и политические проблемы, какие стоят перед известной ему, шефу Интерпола, аф­риканской страной Тонго...

Если отбросить пустословие, мысль ми­нистра сводилась к одному. Имея огромные пространства, насыщен­ные людскими ресурсами и обладая громадными возможностями недр, Тонго влачила жалкое существование. Картина изменилась после того, как ею заинтересовался и вложил в нее свои капиталы президент химического концерна ФРГ Феликс Краузе. Страна расцвела...

Мерфи с неподдельным недоумением смотрел на своего собе­седника. Мол, к чему все это он говорит. Министр же, как позже понял шеф Интерпола, не без раздражения, очевидно, обзывал его “пройдохой», «облезлым лисом» и «комедиантом». В общем, о чем в тот момент думал глава боннских ищеек, можно было только догадываться. Во всяком случае, он уверен был, что Мерфи ломает перед ним шута.

Если бы министр знал, как искренен шеф Интерпола, он, на­верное, иначе построил свою беседу. А Мерфи ни черта не мог понять. Он, конечно, знал, что Скарлатти с группой своих парней находится в Тонго, но ему и в голову не приходило увязать с ними Феликса Краузе с его предприятиями, которые являлись частью известного на весь мир суперконцерна американца Германа Ма­рона. С последним Мерфи, конечно, был знаком и причислял его к тем немногим паукам, что плетут ту самую паутину, какую он давно мечтал потрясти...

— Скарлатти слишком далеко заходит, — донеслось до него.

Эта глуховато прозвучавшая в салоне автомобиля фраза своей неожиданностью и резкостью походила на удар. Мерфи ощутил аж головокружение. «Нокдаун. Нокдаун, черт возьми!» — сказал он самому себе, откинувшись на спинку сидения, поспешно соби­раясь с мыслями. Мерфи прокручивал в памяти события послед­него месяца, связанные с работой нового отдела.

Что он в принципе знал об их работе? Ничего. Скарлатти не­сколько раз порывался доложить ему о каком-то интересном деле, какое они принялись раскручивать, но Мерфи неизменно отмахи­вался от него. «Не до тебя. Потом... Действуй самостоятельно. Опыт у тебя есть...» Всегда в таком ключе. А дня три назад Скар­латти из Тонго настойчиво пытался связаться с ним. Мерфи слы­шал по селектору его густой, раздумчивый голос.

— Это   Скарлатти,   Пит,  соедини   меня  с  босом.

Мерфи покачал головой.

— Он занят. У него представители ООН, — не моргнув глазом, соврал помощник.

— Тем лучше. Пусть послушают и они. Соединяйте! — потре­бовал он.

— Не могу. Он запретил его тревожить.

— Зайдите к нему и скажите, что Скарлатти срочно нуждается, в его совете. Вы меня поняли?!

— Минутку, — промямлил помощник, вопросительно глянув на шефа. Мерфи поморщился:

— Передай, шеф считает, что Скарлатти достаточно умен и может обойтись без меня... В течение дня я постараюсь с ним свя­заться...

Пит оттарабанил все слово в слово и, сделав паузу, от себя добавил: «Боб передал также, что вы со своими осами сможете все...»

— Проинформируй его, — перебил Сильвио, — а впрочем, не надо! До свидания!

В   Тонго  бросили   трубку.

— Пит, почему «осы», а не «асы»? — полюбопытствовал Мерфи.

—    Потому что «О» и два «С» — ОССЫ...

Мерфи благосклонно улыбнулся...

...На прозвучавший от немца упрек в адрес своего сотрудника шеф Интерпола осторожно сказал:

— Сильвио разумный парень.

— Вы так полагаете?! — оживился министр.

Мерфи развел руками. Мол, и сомнений быть не может.

— Вот и отлично! — воскликнул немец.

Потом, по-дружески сжав руку Мерфи, немец многозначитель­но добавил:

— Вашу разумность, — «вашу» министр произнес с особым ак­центом, — Краузе оценит по достоинству.

Мерфи чуть было не подскочил. Чтобы шефу Интерпола пред­лагать взятку, да при таком посредничестве?! Такого за 16 лет, какие он сидел в этом кресле, — не случалось. Нет, такого пока не бывало. Что же касается его сотрудников, — их прельщали и не раз выходили с заманчивыми предложениями. Такими заман­чивыми, что будь он победнее и послабее — сломался бы навер­няка. Нуждающемуся устоять всегда трудно.

Мерфи тоже не ку­пался в деньгах. Оставшиеся от родителей акции приносили ему почти 25 тысяч долларов в год. Неплохое подспорье к жалованию. И тем не менее иногда приходилось оказываться в цейтноте.

Деньги каверзная штука. Их всегда мало. Но при имеющемся минимуме — продавать свою независимость он никогда бы не стал. Взявшему — диктуют. А этого Мерфи терпеть не мог. Лучше иметь мало, но иметь независимость. То есть подчиняться как можно меньшему кругу людей и уж ни в коем случае не зависеть от по­донков.

Боб ненавидел своего первого начальника только за одну чванливо брошенную им фразу: «Ты получаешь деньги за то, чтобы выполнять все, что я скажу тебе». Действительно, если хорошень­ко подумать, зарплата та же взятка. Только от государства. Оно, государство, тебя за нее покупает. И, добиваясь должностей, че­ловек, по существу, стремится к тому, чтобы на нем стоял ценник подороже. Придя в свое время к столь необычному выводу, Боб подчиненным любил говорить: «Я признаю одну взятку — от госу­дарства. В виде оклада. Других взяток у нас быть не может». Хотя прекрасно знал, как трудно устоять перед искушением. По­этому, когда к нему на стол ложились секретные донесения о том, кто из его сотрудников, где и как не устоял, — с плеча не рубил, а разбирался. Выяснял что побудило. Жадность, слабость, бед­ность?..

Ненавистнее всех ему были те, кто продавался по своей жад­ности. Они, как правило, становятся вымогателями. К ним Мерфи был беспощаден. Нет, публично не позорил, не изобличал. На­казывал по-своему. Жестоко. Подводил дело так, что их убирали с дороги те, кто им платил.

Слабого он понимал. Но не прощал. Для склейки сломанных Мерфи пользовался одним верным рецептом. Он пропускал их че­рез жернова служебного судилища, стараясь, однако, до тюремного заключения не доводить. Мерфи не вступал в игру до тех пор, пока у виновного не оставалось никаких надежд и ужас дальнейшего сводил его с ума. Насмерть перепуганного, Боб гнал прочь, Пережитое раз и навсегда отбивало в человеке охоту быть не­честным.

Более всего Мерфи жалел продавшихся по бедности. Таких он, пропуская через все круги ада, не прогонял...

Из них получались ревностные и преданные служаки. Одного из них, Питера Хсйка, он поднял даже но должности помощника.

III (Начало)

...На Хэйка компрометирующих данных не было. Он пришел к Мерфи сам. Поставив на стол кейс, объявил: «Сэр, в нем взятка... 50 тысяч долларов».

Мерфи опешил.

— Мне? — спросил он.

— Да... То есть, нет... Ее получил я. От торговцев наркоти­ками... В общем... Отдаю себя на ваш суд...

— Лучше отдайте тому, у кого взяли.

— Пытался. Отказались. А чтобы припугнуть прокрутили за­снятую ими ленту. На ней все четко.

Поначалу Мерфи мысленно занес его во второй столбец своей таблицы о взяточниках. В графу слабых характером.

Мафиози, как всегда, действовали прямолинейно, по довольно известной схеме: дал — взял — выиграл. На этот раз схема дала сбой. Подвела прямолинейность—переборщили с лентой. Не сде­лали поправку на психологию. Излишне перепугали.

Перетрусивший, впадает в отчаяние. Перед ним — неразреши­мая дилемма. Либо — пуля в лоб, либо — на колени. Хейк выбрал последнее.

Так размышляя, Боб скорчил неприязненную гримасу. Хотя, признаться, разглядывая стоявшего перед ним с обреченным ви­дом нескладною, длинного парня, никакой неприязни к нему не чувствовал. Кто-то однажды его убеждал, что высокие люди — с невысоким умом. Сам выше среднего роста Мерфи возражал. У коротышек, парировал он, как свидетельствуют факты и история, нравственный порог, в отличие от высоких людей, или катастро­фически низок, или отсутствует вовсе. Потому-то они добиваются большего. И потому слывут за умных.

Все то время, пока Мерфи рассуждал сам с собой, Хэйк стоял, как изваяние, пусто глядя в пространство и ни разу не переступил с ноги на ногу.

— Та-а-к, — наконец протянул Мерфи, — Ответьте мне на пару вопросов. Почему вы пошли на это и что заставило вас прийти ко мне?..

— Мне позарез нужны были деньги Поэтому пошел на это.

Мерфи кивнул. «Тут, мой милый, — думал он, — с тобой трудно не согласиться. Людям за работу, а тем более такую, какую вы­полняете вы, надо хорошо платить. Но что поделаешь...»

— Это первое, — продолжал Хэйк, — Меня к вам привел не страх быть разоблаченным. А, как это...

— Ну-ну, — ободрил Боб.

Хэик, вероятно, подбирал подходящее слово. Наконец нашел.

— Сознание что-ли... Да, именно сознание того, что я продал свою независимость. Я стану у них мальчиком на побегушках. Они будут мной помыкать...

Мерфи был страшно удивлен. Этот долговязый повторял его потаенные мысли. Самые сокровенные, которыми он никогда ни с кем не делился... Кто он? Кто его родители? В какую графу таб­лицы теперь занести его? Нет, жизнь в таблицы не уложишь.

Мерфи порывисто встал и вплотную подошел к окаменело за­мершему парню. Хэйк напрягся. Сжал крепко зубы. Зажмурился. Словно ожидал пощечины. А когда открыл глаза, увидел шефа у противоположной стены. Стоя спиной к нему. Боб нажимал на вде­ланный в стену белый клавиш. Хэйк глянул на люстру. Сейчас вспыхнет свет. Много света. И шеф сзовет к себе всех аппаратчи­ков. Но свет не загорался. Вместо этого стена дрогнула и засколь­зила за книжный шкаф. Обнажился черный прямоугольник, похо­жий на проем двери. «Одиночная камера шефа, — догадался Хэйк. — Вот она где...»

— Пройдите, — холодно пригласил Мерфи.

Когда Пит поравнялся с ним, он потребовал сдать оружие.

— У меня его нет.

— И все-таки!.. Руки!..

Хэйк вздернул руки вверх. Мерфи, профессионально ощупав его, сказал:

— Ее, — кивнул он в сторону одиночки, — не выдерживали люди и покрепче тебя. — Да, — спохватившись, остановил он Хэйка. — Кто тебя обрабатывал?

— Тип, которого зовут Билл-крыса. Я его часто видел в окру­жении Бена Фолсджера.

Дождавшись, когда стена займет прежнее положение, Мерфи поспешил к столу. Почти не глядя, стукнул пальцем по панели селектора, на котором было написано «Начальник инспекции:». Се­лектор отозвался тотчас же.

— Слушаю, босс.

— Старина, у нас есть такой Питер Хэйк.    Мне нужно о нем все. Вплоть до сегодняшнего дня... Даю десять минут. Жду!

Также не глядя, он надавил на кнопку «Отбой».

Он знал, что, стоя там,   Хэйк ничего не слышит.    Если здесь поднимется даже ружейная пальба, к нему ни один звук не про­никнет. И весь фокус, как ни странно, заключался не в хорошей изоляции стен камеры, а в месте, где она была устроена. Это место, как убедился Мерфи, таило в себе одну из странных и непонятных загадок природы. Он много читгл о чудесах. И об НЛО, и о снеж­ном человеке, и о космодроме пришельцев в Перу. Но относился к ним с изрядной долей скептичности. И вот, на тебе, чудо не где-нибудь, а в его кабинете.

Ему на него открыл глаза и посоветовал устроить в нем камеру человек, работавший опять-таки в области, далекой от реальности, — мистической. Одним словом, экстрасенс хорошо известный под кличкой «Вексель». Имел он и подлинную фамилию, созвучную с кличкой — Векслер.

IV

Векселя от случая к случаю приглашали в Интерпол в каче­стве консультанта. Способность этого человека в донельзя запу­танном клубке найти главную нить, точно назвать грабителя, убийцу, указать место преступления и рассказать о происшедшем с деталями очевидца — неизменно поражала Мерфи. Векселю все­го лишь излагали фабулу дела и приводили к нему задержанных, которые, по мнению следователей, были причастны к случивше­муся. Что самое удивительное, Вексель требовал, чтобы подозре­ваемых к нему вводили не по одному, а всех разом.

Боб пару раз наблюдал за ним. Неряшливо одетый, сутулый , и щуплый, он походил на облезлого охотничьего пса, которого долго держали взаперти и вдруг привезли в дикое, лесное урочище. Одуревший от пьянящих запахов леса, дичи и ополоумевший от моря звуков, пес от удовольствия и страха трепещет до самого кончика хвоста. Беспрестанно крутит головой. Ноздри его, точно сте­тоскоп бегло, быстро и точно ощупывают полное живности урочище. Вот задние ноги напряглись и, как у сексомана, задрожал живот. Он — в стойке. Он сейчас ринется в бой. И это уже не плюгавень­кий песик, а могучий, сильный охотник...

Все это точь-в-точь происходило с экстрасенсом. Ошалело бегая среди подозреваемых, он изредка останавливался возле кого-нибудь, как бы принюхиваясь, наклонял голову, закрывал глаза, прикасался дрожащими руками, а затем оглядывал его безумно горящим взглядом.

Тут следовало быть начеку. В бессвязном бор­мотании экстрасенса нужно было уловить подаваемую им коман­ду. Она звучала хотя и невнятно, но погромче и, по существу, ре­шала судьбу задержанного.

Например: «Непричастен. Убрать», — означало, что человека взяли напрасно и его следует освободить.

«Вывести! Мешает!» — значило двоякое. Либо он имеет косвенное отношение к расследуе­мому, либо повинен в каком-то другом преступлении, думая о котором, он мешает экстрасенсу...

Присутствующие сотрудники ждали, когда он устало пробормочет: «По векселю — должен этот.

Потом дело раскручивалось быстро.

После одного из таких сеансов, Мерфи велел своим сотрудникам привести экстрасенса к себе в кабинет. Векслер здесь выглядел особенно нелепо.

На пороге ёрзала нечесанная, порядком вывалявшаяся где-то уличная шавка. Так, очевидно, казалось Мерфи издали, со своего места. От двери он тоже, наверное, смотрелся не внушительно. Ведь кабинет его был велик размерами. Метров 20 в длину и 12— в ширину.

Сделав несколько шагов, Векслер остановился, неуклюже подергался и задумчиво почесал в затылке. Это почесывание вызвало у Боба усмешку. Поднявшись из-за стола, он крикнул:

— Проходите к журнальному столику. Располагайтесь. Нам сейчас принесут кофе,

Журнальный столик с четырьмя глубокими креслами и баром стоял неподалеку от входа, у правой стены. Векслер рассеянно кивнул.

— Сеттер! — Неожиданно выпалил он.

— Что, сеттер?! — Опешил Мерфи.

-Я вам напомнил. Вы — мучаетесь. Никак не можете вспом­нить породу охотничьей собаки, на которую я больше всего по­хож,—просто и без тени обиды ответил экстрасенс.

§                       Мерфи смутил­ся и с полуоткрытым ртом застыл на месте.

Векслер 6ыл прав. Он, действительно, лихорадочно перебирал в памяти собачьи породы, чтобы точнее сравнить их с этим странным существом. Теперь Боб старательно размышлял, как ему быть. Подыскивал варианты того, как выбраться из создав­шейся ситуации. И... рассмеялся.

Векслер пожал плечами и прошел к указанному креслу. Когда Мерфи подошел к нему, на том не было лица. Вернее, лицо его было бледно, настороженно и искажено страхом. Глаза бессмы­сленно блуждали вокруг. Пальцы рук судорожно теребили мяг­кий ворс перил кресла. Боб хотел было спросить: «Что с вами?», но тот сам, вслух, не то себе, не то хозяину кабинета, сбивчиво, хотя и довольно членораздельно говорил:

— Это у вас всегда так?.. Да. Всегда. Здесь так должно быть... На моем месте умер ваш предшественник... Конечно, именно в этом кресле... Он часто в нем отдыхал и всегда чувствовал себя плохо. У него кружилась голова. Кровь по жилам бежала быстрее обычного. Подскакивало давление. Тошнило... Когда он сел сюда в последний раз, он опять не придал значения изменившемуся самочувствию. Он взял чашку кофе. Рука не удержала ее. Чашка с кипятком упала на колени. Он вскочил... И тут же рухнул... Умер... Сердечная недостаточность. Недавно... Вчера... Нет, два дня назад здесь случился обморок с иностранцем... На этом месте все чувствуют себя плохо...

Векслер встал. Вытянув ладонями вперед руки он, как луна­тик, пошел по кабинету. Ошеломленный услышанным, Боб с любо­пытством следил за манипуляциями экстрасенса. При других обстоятельствах он, наверное, остановил бы Векслера. Назвал бы фигляром...

Но все рассказанное им было правдой. Во всяком слу­чае 40-летнему могучему атлету Вильямсону из Скотланд-Ярда, приехавшему к нему по делам позавчера, здесь, на месте, где только что сидел экстрасенс, стало неожиданно плохо. Врачи диагностировали переутомление и посоветовали гостю не торо­питься с отъездом, а отдохнуть.

И вообще этот внешне уютный гостевой уголок явно имел странную особенность. Каждый, оказавшийся в нем, испытывал дискомфорт. Мерфи знал это по себе. Словно кто невидимый иг­раючи и грубо трепал всю человеческую психику, приводя в смя­тение инстинкты самосохранения. Здесь явственно чувствуешь, как некая чудовищная сила подхватывает тебя и, крутя, несет со сверхъестественной скоростью. А сидишь ты на месте.

Тебя охва­тывает ощущение тягостного, животного страха. Голоса собесед­ников, сидящих напротив и рядом, звучат не четко. До слуха они доносятся размазанными, обрывистыми. Сознание затуманивает­ся. Сидящие рядом с тобой этого не чувствуют. Но и им не по себе. Их что-то сковывает. От хорошего настроения, с которым они только что рассаживались, не остается и следа. Веселые, жиз­нерадостные люди как бы замыкаются в себе. Становятся холод­ными, отчужденными.

Мерфи и в голову не могло прийти, что все эти гадости про­истекают от злосчастного места.

-От него...От него, — вновь прочитав его мысли,подтвердил ВекслерОн успел обследовать весь кабинет и теперь стоял, тупо      вперившись в гостиничный уголок.

- Тяжелое место, — продолжал бубнить экстрасенс. — Од­нако уникальное. Редчайшая аномалия. Похожее видел. Встре­чалось. Но такое... С такой мощной концентрацией... Недавно у одного русского читал о возможности выходов подобных очагов. Он их называет узлами времени. И утверждает, что на нашей планете отнюдь немного подобных выходов столь мощной концентрации. Первый, на его взгляд, обнаружен давно. Это—печально извест­ный миру Бермудский треугольник... Этот русский рассматривает все эти явления и процессы через призму таких философских по­нятий, как Время и Пространство. Он полагает, что для активизации биополя живого существа, то есть, для того, чтобы оно “заговорило», необходимо возбудить индивидуальное время этого су­щества...

Замечание спецредактора

Подчеркиваю слово «биополе». Такого понятия наука не знает, ибо нельзя знать того, чего в природе не существует!

Комментарий Сато Кавады

Я ничего не стану доказывать и опровергать сам. Приведу лишь выдержки из работ того самого русского, которые ныне в числе ряда других вошли в изданный монографический трехтомник статей под общим заголовком «Пространство-Время», явля- ющихся неотъемлемой частью принципиально нового направления науки о Человеке, Человечестве и окружающем мире.

«...Разумное существо окружено весьма чувствительной био­физической эмульсией (так назовем ее для начала), выполняющей роль мембраны, которая находится в неразрывной взаимосвязи со Спиралью Пространства-Времени, и которая при известном воз­буждении может выдать информацию о прошлом, настоящем и будущем того или иного индивидуального поля времени...

...Следует уточнить понятие «Поле Времени человека», а ко­тором говорилось в предыдущей главе. Многие называют его био­полем. Считать так по отношению человека было бы несправед­ливым. Значит отказывать ему в другой грани, которая делает это поле гораздо богаче и активнее. Представляется, его следует назвать бихроново поле—производным от двух слов «биология» и «хронос». Так будет точнее, объемнее и правильнее. И тогда многие экстрасенсовские чудеса станут понятней. Механизм их действия прост и заключается в способности одного, сильного бихронова поля возбуждать и проникать в бихроновы поля других.

Чувство одиночества человека и его нездешняя тоска — тоже атрибутика «своего поля времени», оторванного от других.

А феномен гениев и вундеркиндов? Загадка их в уникальной аномалии бихронова поля, обладающего редчайшей особенностью — не до конца утраченной памятью других Времен-Пространств. Моцарт не лукавил что музыку он не сочиняет, а наигрыва­ет услышанное им в себе. Не преувеличивал и Пушкин, которому, по его словам, достаточно было взмахнуть рукой, чтобы загово­рить стихами...

И скорость движения времени внутренних хронометров гениев тоже необычна. Она не соответствует фактическому времени. Те же самые Моцарт и Пушкин прожили соответственно 35 и 37 лет, в которых, судя  по делам и невероятной плодовитости, спрессо­вались все 70 лет...

...Итак, каждый человек — носитель своего времени, он окру­жен своим бихроновым полем и представляет из себя микробихро-мир». (Пространство-Время. Сб. статей в 3-х, томах. — См.: М. Артамонцев, «Узлы Времени», том /).

Дверь в кабинет открылась. За тележкой, груженной кофей­ником, чашками и сладостями, вплыла секретарша шефа. Женщи­на лет тридцати. Потрясающей красавицей она не была. Потряса­ющие обычно вызывают острые сексуальные желания, а от этой симпатичной и стройной женщины веяло сдержанностью, домо­витостью. Рассеянно улыбаясь, она толкала тележку к журналь­ному столику. Заметив это, Мерфи резко остановил ее.

— Разложите все там, — он показал на свой стол.

Женщина повернулась на его голос. Но Мерфи уже не смотрел на нее. Он стоял, развернувшись спиной, размышляя обо всем только что услышанном. «Стало быть биополе,.. Время, простран­ство.... Враки все это... Пока будем пить кофе надо попросить, чтобы он подробнее рассказал об этих «зверях».

...Шеф Интерпола тогда не мог и подумать, что в скором вре­мени «этот русский», о ком жызописал Векслер, будет работать в его «конторе», станет одним из его любимчиков. Более того, «этот русский» по случайно сложившимся обстоятельствам испытает на себе действие камеры, устроенной на месте гостиничного угол­ка. Выйдя из нее, он гневно бросит: «Ты фашист, Боб!» — и, хлоп­нув дверью, выйдет вон. Но часа через два русский вернется. Верх над эмоциями возьмет исследовательский интерес...

-Боб, вы хотели, чтобы я вам растолковал, что такое

биополе?— спросил  Векслер,  когда  за  секретаршей  закрылась  дверь.

Отпив глоток кофе, Мерфи кивнул.

— Итак, биополе... В своем объяснении я пойду от конкретно­го. Так будет понятней... Минуту назад в вашем кабинете нахо­дилась женщина. Вы говорили с ней официально, внешне были холодны... Ее зовут Розита. Между вами существует глубокая, давняя связь. Вас влечет друг к другу.

Мерфи молчал. Он готов был разорвать сидящего перед ним плюгавого барбоса, вторгшегося в святая-святых — в его личную жизнь...

Векслер усмехнулся.

— Мне обо всем рассказали ваши биополя. Между ними про­легли, знакомые мне в сложной гамме спектра, которые излучает человек, цветные нити. Странно не то, что я их заметил, а другое. Я их вижу, а вы—нет. Каждая из сильных страстей человеческих— ненависть, испуг, страх, гнев имеет в излучении свой цвет. Чтобы увидеть все это, надо обладать восприимчивостью своего биополя и, естественно, быть настроенным. То есть, чтобы твоя биологи­ческая эмульсия была возбуждена. А я ещё не отошёл от воздей­ствия вашего гостинного уголка... Чтобы узнать подробности, мне пришлось незаметно пропассировать Розиту и вас. И вы оба поделились своими переживаниями...

Наличие биополя чувствуют все. На самом простом уровне — симпатичен мне этот человек или напротив. Животные и растения распознают, чего ждать от существа, приблизившегося к ним, — добра или зла.

Мерфи слушал, не перебивая. И чем больше экстрасенс гово­рил, тем больше поначалу возникшее в нем восхищение необыч­ными способностями Векслера сменялось глухим раздражением.

Мерфи медленно убрал со лба ладонь. В глазах его стоял жесткий холод.

— Если я вас верно понял, то так называемое биополе дает,— он усмехнулся, — чудесную возможность подглядывать за челове­ком... Насколько это порядочно, господин Векслер?

Экстрасенс дернул плечом и, как от жгучего удара плетью, съежился.

Векслер о порядочности рассуждать не стал. А сказать ему было что. Ведь когда он работал с преступниками, Мерфи не счи­тал его непорядочным. Об этом человеческом качестве он вспом­нил, оказавшись перед экстрасенсом сам, в чем мама родила.

Конечно, одно дело снять одежды с тела, совсем другое — ого­лить совесть. Совесть самая больная штука у человека. У всех она болит. И, вероятно, более непорядочен тот, у кого она саднит в меньшей степени, поскольку толще корка грязи... Так теперь думал Мерфи, прокручивая в памяти тот давний эпизод. Тогда же он вел себя по-ханжески, высокомерно. И оставил на своей со­вести пятно...

Вексель глубоко вздохнул.

— Не подглядывать, Боб, а знать человека. И биополе ли мне помогает—не знаю. Тут все в совокупности. Что именно, это я толком объяснить не могу. Я, да и многие подобные мне, идут по наитию. Как бог на душу положил.

Экстрасенс задумался и энергично потер висок.

— Это нечто важное вокруг человека, что обволакивает его, то же естество, как и его внутренности, чувства, мысли. Только оно менее осязаемо, не физиологично. Но оно имеет свои функции. И именно в нем хранится информация того, что было с человеком, есть и будет. Да, похоже на присказку гадалок...

На какой-то миг глаза Векселя снова  вспыхнули светом.

— Вы, Боб, не далее как завтра с дочерью и Розитой будете ужинать в «Мистрале». В вашем с Розитой любимом ресторане... Больше я вам ничего не скажу.

Глаза его налились свинцовой наледью. Взявшись обеими ру­ками за виски, экстрасенс встал.

— Голова. Очень болит голова, — простонал он. — После сеан­сов у меня всегда так. Ничего, пройдет. С полмесяца проваляюсь в постели и приду в норму. — Вексель выдавил из себя подобие улыбки, а потом, кивнув в сторону журнального столика с кресла­ми, добавил:

— Мне туда нельзя было садиться. Жуткое место. Такого ужа­са я больше нигде не испытывал. Вместо применяемых вами в дознании специальных методов обработки преступников, я бы по­советовал на этом месте сделать одиночную камеру. Она будет го­раздо эффективнее. Я побыл там минуту с небольшим, а показа­лось, прожил год. Меня словно пронесло по остатку моей жизни. Я видел себя в сценах, которые, думаю, еще должны произойти со мной... Мне мало осталось, Боб.

Мерфи махнул рукой. Мол, пустое. В таком болезненном состо­янии в голову может взбрести что угодно.

— Мы еще поживем, Векслер! — заверил он.

Лицо экстрасенса сморщилось в иронической усмешке. Позже, когда бы Мерфи не вспоминал о Векслере, перед ним всегда всплывала эта его вымученная прощальная улыбка. А вспомнив, Мсрфи неизменно переживал острый приступ стыда за некогда нанесенную им обиду этому, по существу, беззащитному и заме­чательному человеку.

С устройством камеры пришлось помучаться. Дело растяну­лось на полтора месяца, хотя обещано было закончить за неделю. Рабочие, занятые ее строительством, часто болели и менялись. Не успевал Мерфи привыкнуть к именам и лицам одних, как по­являлись другие. Майор, руководивший работами, смущаясь, гово­рил: «Не понимаю в чем дело. Не могу подобрать здоровых пар­ней».

Наконец после долгих неудобств и грязи кабинет принял прежний опрятный вид. Камера была готова. Она на самом деле таила в себе нечто страшное. Это «нечто» незримо, стремительно с чудовищной силой выворачивало человека наизнанку. Вселяло о него животный страх. Внушало ужас смерти. И мозг, и барабан­ные перепонки, и все нутро до последней клеточки и волоска от непонятного воздействия вибрировали и гудели. Сначала тихо, а затем быстрее и громче. Пока человек не начинал чувствовать, как из орбит вылезают глаза, как сам вылезаешь из собственной кожи.

Обо всех «прелестях» камеры Мерфи знал не по рассказам. Он, пожалуй, был одним из первых, кто почувствовал их на себе. Так уж вышло. В тот день незнакомый ему ни по имени, ни по наружности, рабочий парень, сдавал готовую работу. Он то и де­ло нажимал на белый клавиш, который приводил в движение сте­ну, обнажавшую вход в камеру. Хитроумное устройство, очевид-. но, забавляло парня. Когда стена в очередной раз бесшумно и мягко тронулась с места, открыв потайное помещение, Мерфи по­просил не закрывать его. Рабочий послушно отстранился. Зало­жив руки за спину, Боб подошел ближе. Окинув конструкцию оценивающим взглядом, он прошел внутрь. Камера напоминала небольшую кабину лифта, рассчитанную на трёх человек. Пото­лок ее был высок и сделан из какого-то матово-прозрачного ма­териала, и оттуда тек рассеянный, тусклый свет. Мерфи ощупал упругие стены и, повернувшись к парню, ожидавшему, вероятно, его одобрения, сказал:

— Вы сейчас меня закроете. Потом отойдете на два шага и что-нибудь проговорите мне. Сначала тихо, затем громко, а потом во весь голос. Понятно?!

Паренек был из сообразительных. Он сделал как было приказано. Отсчитав два шага, он по-военному развернулся и четко проговорил: «Сэр, ваш майор скряга. Он нанял меня за гроши. Я согласился, потому что хожу без работы... Сэр, дайте мне какую-нибудь работу!» Сделав паузу, все сказанное повторил громче. И то же самое проорал благим матом. На его крик в кабинет вбе­жала Розита.

— Он сам просил, — игриво подмигнув ей, сказал парень.

— С таким усердием ты и у господа бога выпросишь работу,-— улыбнулась Розита.

— Там у него мы безработными не будем, — нажав на клавиш, отозвался парень.

Он хотел еще что-то сказать, но осекся. Стена не двигалась, механизм не сработал. Он снова надавил, и снова тщетно. Рабочий нахмурился.

— Эй, — позвала Розита, — как зовут тебя?

— Стив.

— Наверное, тока нет, Стив.

— Есть. На селекторе горит огонек. И свет у вас в приемной. Видимо, что-то с автоматом.

Парень снял клавиш. Автомат был исправен. Озадаченный, он потянулся за тестером. Коснувшись щупом клеммы, Стив по­смотрел на прибор и присвистнул.

— Вы правы, мисс, обесточена линия. Это все ваш майор. Ведь я предупреждал его, что уличная сеть ненадежная. Слушать не стал.

Потом, бросившись к двери, на ходу распорядился:

— Я к  распределительному    щиту.    А вы  пока     поговорите с ним, — кивнул он в сторону застенка. — В общем  отвлеките.

Розита подошла к стене.

—    Боб,— позвала она. — Как там тебе?

Мерфи не отзывался.

— Боб, ты меня слышишь? Не волнуйся. Сейчас откроем тебя.

В камере по-прежнему было тихо. То ли оттого, что ей стало вдруг дурно, заложило в ушах и в груди бешено заколотилось сердце, то ли от тревожного предчувствия, Розиту обуял дикий страх за Мерфи.

— Боб, отзовись! — крикнула она. — Что с тобой, миленький? Подай голос... Стукни по стене, если слышишь меня. Ну стукни, Боб!..

В застенке стояла гробовая тишина...

Щит находился на первом этаже. Какой-то аккуратист успел его запереть. Стив поспешил за запасным ключом к дежурному. Тот после препирательств и выяснения личности парня, наконец выдал его

Никакой технической неполадки электрик не обнаружил. Концы проводов надежно сидели в гнездах. Тестер на энергию не сре­агировал. Парень в сердцах сплюнул. Так и есть, бездействовала линия внешнего освещения. Она питалась от старой подстанции, снабжавшей электричеством расположенный неподалеку дачный поселок. На подстанции всегда что-нибудь не ладилось... Обругав майора «форменным» дураком, Стив перекинул концы на гудев­шие от избытка энергии гнезда и поспешил наверх. По его расче­там дело заняло минут десять. Не больше. Но то, что он увидел, войдя в кабинет, ошеломило его.

Женщина, которую Стив оставил совершенно спокойной и улыбчивой, металась вдоль стены, как в клетке разъяренная пантера, истерично выкрикивая: «Проклятая стена!.. Подлая стена!...»

Парню стоило большого труда усадить ее в кресло.

— Успокойтесь, мисс. Он сейчас выйдет к вам. Сядьте. Вот так У вас есть какой-нибудь транквилизатор?

— Да, в моем столе, справа.

О таком средстве, какое Стив обнаружил в столе секретарши, ему приходилось только слышать и читать на рекламном щите: “Одна пилюля.Одно мгновение... И благостный покой».

Розита молча запила принесенные им две таблетки

Вставив клавишу на место оголенных проводов, Стив надавил на нее и стена, дрогнув, покатилась эа шкаф.

Согнувшись в дугу, Мерфи стоял, вжавшись в угол камеры. Локти прикрывали голову. Он напоминал ушедшего в глухую за­щиту боксера, который уже не мог противостоять убойным ударам противника. Тело его дрожало. Иногда оно судорожно вздраги­вало н Мерфи еще крепче вжимался в угол и глубже прятал го­лову. Розита никогда не видела его таким — измордованным и жалким. И она, и Стив, не сговариваясь, кинулись ему на помощь.

Мерфи приходил в себя долго. Как ни старалась Розита, она не могла отвести его рук, обхвативших мертвой хваткой голову. Она целовала их, гладила его по голове и, обняв, тихо, настойчиво шептала:

— Успокойся родной мой. Успокойся. Все прошло. Ты со мной.

С каждой секундой обескровленные его жилы наливались кровью. Дрожь в теле унялась. Дыхание стало ровнее, пульс пол­новеснее.

— Рози, это ты? — наконец прохрипел он.

—    Я, Боб, я. Посмотри. Ну посмотри на меня.

Мерфи отвел  руки и в мутной поволоке  его глаз отразилось смятение.       

 Он медленно смежил веки. Губы дрогнули в улыбке.

— Выпей, Боб.

— Что это?

— Нейролептик.

— Сколько я там пробыл?

— Четверть часа.

— А мне показалось...

Мерфи не договорил. Он приложился губами к протянутой ему открытой ладони и слизал лежавшие на ней пилюли. Потом поце­ловал пальцы, державшие бокал. Розита опустила бокал ниже. И он отпил из него.

Розита повернулась, чтобы отойти, но Мерфи схватил ее за руку и совсем по-детски, горячо и умоляюще, выдохнул:

-Не уходи, Рози. Никогда не уходи от меня...

-Боб, хороший мой, я только унесу бокал.

-Дайте его мне, Рози, — предложил Стив.

             Мерфи резко обернулся  на неожиданно  прозвучавший  голос постороннего.

 -Это что за тип?!. А-а-а, это ты, — узнал он. — Проваливай отсюда. И не смей показываться мне на глаза, — процедил Боб.

Парень широко улыбнулся.

- Рози, он совсем пришел в себя.

— Проваливай, проваливай. Другой  за  такую шутку дал   бы тебе пинка под зад.

Парень насупился.

— За эту шутку, сэр, — сказал он с обидой в голосе, — благо­дарите своего «форменного» дурака. То есть сотрудника в форме майора.

«Сейчас он скажет: «Будьте здоровы!» Выйдет и оставит дверь открытой», — уверенно подумал Мерфи.

Так и случилось. Все это Боб уже видел и слышал. Все уже с ним было. Он должен бросить ему вслед: «Кретин!» И тут же услышал самого себя, произнесшего это слово.

Розита положит ему на голову руку, сядет рядом, обнимет, поцелует в ухо, и, как когда-то мать, шепнет: «Тебе нужно поспать, Бобби».

Положила, села, обняла, поцеловала и шепнула.

Он согласится и они вместе поедут к нему домой. В машине Розита заговорит об электрике. Расскажет, что кричал он и как она бесновалась перед глухой стеной. Расскажет с подробностя­ми. А Мерфи будет смеяться, переживать и недоумевать.

«Я ничего не слышал. Я находился... в будущем», — на полном серьезе скажет он.

«Знаю, Бобби», — прильнув к нему, согласится она.

Хотя, что она могла знать? Розита — по-девчоночьи, искренне и бездумно, верила ему.Она бы не подвергла сомнению любую нелепицу. Какую бы Мерфи не сморозил. «Интересно, — подумал он,-— как она отреагирует, если скажу, что я только что в баре ялтин­ского санатория попивал коктейль из самых лучших крымских вин, беседуя о разных-разностях с генсеком советских комму­нистов... Она еще крепче прижмется ко мне. Станет гладить мою горячую голову...»

Но этого он не скажет. Он будет говорить и делать совершен­но другое. И будет уверенным в том, что все его поступки и вы­сказывания строго сообразуются с его мыслями — разумными и расчетливыми. Как. впрочем, считают все. И ошибаются. Людям нужны заблуждения. Им без иллюзий нельзя. Ну кто ему пове­рит, что он в своем застенке за четверть часа прожил полгода своей жизни. Той, которой в действительности еще не жил. И чем он, Роберт Мерфи, отличается от киноартиста, живущего на эк­ране по готовому сценарию? Он в более невыгодном положении. У того хоть есть возможность импровизировать и он знает за­мысел режиссера. И знает в лицо режиссера.

Что оттого, что он, Мерфи, знает, что он должен сказать сию минуту? Он обязательно это скажет. Не прибавит, не убавит, ни словечка не изменит... Вот в голове его складывается фраза и он произносит: «Ты напоминаешь мне маму, Рози...» Почему имен­но об этом? Она сейчас главное и он думает о ней? Нет! Его вни­манием целиком завладел дегенеративный затылок шофера. Ему хочется вместе с ней посмеяться над этим. Но вместо этого гово­рит другое...

Он знает также, что завтра вызовет к себе майора, ведающе­го хозяйственной службой. Распорядится разыскать электрика по имени Стив и устроить его на работу. Майор возразит ему. Ви­дите ли, имеющуюся вакансию он пообещал другому.

Мерфи ясно видит себя и своего сотрудника, которому слово в слово скажет: «У людей, достигших определенного возраста, в поведении появляется некоторая странность. Они полагают, что им нечего терять. Вы так, надеюсь, не думаете, майор?» ...В тот же день майор отыщет электрика. Мерфи подпишет приказ о его зачи­слении в штат. А еще через некоторое время в числе других он по­шлет его учиться на спецкурсы... И все это непременно произой­дет. Потому что все это было. Как и то, что он сейчас, скинув с себя пиджак, растянется на тахте. Розита же, добродушно ворча, разует его и он попросит: «Рози, если тебе не хочется, можешь не ложиться со мной. Но не уходи. Сядь сюда и дай мне руку. Не убирай ее, если даже я усну. Хорошо?! Иначе,—по-мальчи­шески пригрозит он, — я проснусь».

«Я страсть как хочу спать, Бобби. Наверное, действует транквизилит», — скажет она и, не раздеваясь, ляжет рядом.

Он крепко обнимет ее. Рози ойкнет и прошелестит: «Ты ни­когда не был так ласков со мной, Бобби». А потом сквозь дрему, мягко улыбаясь, пробормочет: «Как чудесно жить...»

Если бы она знала, что это еще не последние, но уже про­щальные лучи отпущенного ей счастья жить. Нет, она не должна об этом и догадываться. Нельзя омрачить эти ее последние ра­дости, какими она беззаботно и самозабвенно упивается. Поду­мать только, нужны какие-то крохи, почти совсем ничего, чтобы человек произнес: «Как чудесно жить!» Ради этого Мерфи готов работать на неизвестного ему режиссера. Он, как попугай, станет повторять заготовленные для него реплики, которые, как он наив­но полагал, являлись плодом его глубоких раздумий и тщатель­ного анализа.

Хочет того мавр или не хочет — он сделает свое дело.

Для чего, спрашивается, ему вытягивать рабочего парня из куча-малы, называемой жизнью? Но он это сделает. Не сможет не сделать. Ради этого он уязвит майора, порушит надежды того, кому обещалась вакансия, а может, тем самым приоткроет ему другие возможности. Сколько от одного слова, жеста, поступка завязывается цепочек человеческих судеб. Боже, страшно поду­мать— цепная реакция!

Ивсе-таки какой смысл разрывать колечко, которое в брен­ном мире носит имя Розита. Какому звену это нужно? И он ничем н-е может помочь. Даже себе. Импровизации в такой игре, как «Жизнь», исключены. Не дозволены людям. Что было бы с ве­личайшей и бесконечной цепью жизни, если бы в ее звеньях мож­но было бы заниматься перестановкой? Кто ответит на этот вопрос определенно — хорошо это или плохо? Никто, черт возь­ми! Никто...

А если попытаться напрячь силу воли? Сделать чуть-чуть не так и сказать ке то, что в сценарии?.. Подумай. Хорошенько по­думай, И^ак, с Рози все должно произойти в этом году двадца­того числа. В каком месяце?.. Мерфи ругнулся. Ведь он отчетливо видел и год, и число, и месяц. «Вспомни, Боб, — упрашивал он себя. — Вспомни».

Сон не брал его. Заряд впечатлений оказался сильней нейро-лептиков. Он подложил под щеку спящей Розиты ладонь, в кото­рую она, доверчиво уткнувшись, сопела. Другой рукой Боб соби­рал разметавшиеся по всей подушке ее густые черные волосы с редким синим отливом. Они такими были от природы. Она их ни­когда не красила.

«Неужели... — подумал он, коснувшись её маленького розо­вого ушка. — Нет! Нельзя допустить. Надо попробовать пере­играть... Время есть. Сегодня 13 марта... Стоп! — остановил он себя. Когда я увидел число, мне подумалось: прошло почти полгода. Нет, — засомневался Боб, — кажется полгода... Значит, если «почти» — это август, а без «почти» — сентябрь. Тут важно с ка­кой даты я вел отсчет. С тринадцатого или двадцать шестого, когда мы обвенчались. Хоть убей, не помню... Ничего, — успокоил он себя, — буду предельно внимательным в 20-х числах каждого месяца, вплоть до октября...»

Боинг взлетел точно по расписанию. .Мерфи облегченно вздох­нул. Наконец он избавился от докучливой опеки своих канадских коллег. Наконец домой. Сколько же он отсутствовал? Вчера Рози, с которой он говорил по телефону, жаловалась: «Боб, я умру от скуки...» Мерфи оборвал жену.

«Рози!» — крикнул он.

«Что, Боб?» — не без тревоги в голосе отозвалась она.

«Рози, слушай меня внимательно», — гораздо мягче продол­жал Мерфи.

— Домой сегодня не езди. Туда далеко добираться-Заночуй в гостевом доме Интерпола. Благо дело, он находится в двух шагах от оффиса.

«Фи-и,— капризно протянула жена. — В гостевом доме... Ты убьешь меня, мой милый».

«Тебя может убить только одно — твое непослушание. Ты меня поняла?! Я даю гарантию — ты не-погибнешь от жажды в пусты­не, не свалишься с небоскреба, не утонешь в океане и уж подав­но не умрешь от ск:уки».

«Но тебя же нет со мной целую вечность. Мне сегодня вдруг стало так страшно... Знаешь, показалось, что я тебя никогда-ни­когда не увижу».

«Не говори так, Рози. Завтра жди меня на работе. К часу я буду точно. Никуда не отлучайся».

...Мерфи смотрел в иллюминатор. Под крыльями тяжело во­рочались грязные кучи туч.

«Интересно, — подумал он, — сколько же на самом деле про­шло, как я уехал из дому?»

Боб вытащил из нагрудного кармана календарь и машиналь­но ручку.

«Итак, я улетел в 12 часов 40 минут 11 сентября. Возвраща­юсь в 8 часов 35 минут 20 сентября».

Мерфи щелкнул кнопкой ручки и подчеркнул число 20. Снова щелкнул кнопкой. И вдруг его как ошпарило. Он снова, и более отчетливо, вспомнил все виденное им тогда в своем персональ­ном «застенке»...

Льет дождь. Он сидит в машине. Ему скучно. Кто-то рас­сказывает старый анекдот. Ему не смешно, но он смеется, заме­чая краем глаза, как, миновав аэропортовскую автостоянку, их «роллс-рой» выехал на поле. Вот они подкатили к трапу самоле­та. Он прощается и легко взбегает вверх по ступенькам. Смотрит в иллюминатор... Вытаскивает календарь и ручку... Подчеркивает число 20...

...«Это должно произойти сегодня», — в ужасе бормочет Мерфи...

Фасад его загородного дома. Беззаботно насвистывая, он са­дится за руль недавно купленного шикарного «форда». Машет рукой Мари, вышедшей на террасу...

Дорога отличная. На спи­дометре 100 миль. Отчего-то становится уныло. Его рука тянется к радиоприемнику. Салон заполняют звуки старинной шведской песни «Вечерний звон». Она ему очень нравится. Светлая песня, хотя и грустная... За поворотом что-то дымится. Из хорошо зна­комого ему придорожного ресторана на дым бегут люди. «Опять катастрофа», —равнодушно отмечает он... Сбавляя скорость, почти вплотную подъезжает к месту происшествия. И видит смятую машину Розиты. Он бежит, кричит, кого-то сваливает с ног...

 За рулем в хорошо знакомом ему платье жешцина... Зали­тая кровью панель... Разбитые часы. На них без двадцати пяти минут двенадцать... Голова па бежевом кресле заднего сидения. Густые, с синим отливом черные волосы закрывают полсидения...

«Значит сегодня, — шепчет Мерфи. — Что делать?.. Не суе­тись, Боб. Не паникуй,—-говорит он себе. — Думай. Думай. Время пока есть... Стоп!-осеняет его. —- В той ситуации я выгляжу чрезвычайно спокойным... Стало быть, варианты импровизации имеются.  Что-то надо предпринимать.  Ну, действуй же. Действуй!» — Подгоняет он себя.

План возник сам собой.Мерфи поднялся. Он шел в пилотскую. Дверь в кабину была заперта. Понятная предосторожность после серии насильственных захватов самолетов. Стучать он не стал. Прошел в салон стюардов. Стоя к нему спиной, девушка-стю­ардесса расставляла на тележке бокалы и бутылки с различны­ми напитками. Боб окликнул ее и тоном, не терпящим возражений, потребовал немедленно пригласить сюда командира.

— Может, уж сразу президента? — усмехнулась она. Пригвоздив  ее тяжелым взглядом, Мерфи рявкнул:

— Если мне понадобится президент, я обойдусь без ваших услуг. А сейчас извольте выполнять, что велено. Живо! Я — шеф Интерпола...

Минуту спустя командир стоял перед ним.

— Слушаю вас, сэр...

— Мерфи. Роберт  Мерфи. Вот мое удостоверение.

— Извините, сэр. Формальность, — сказал пилот, возвращая удостоверение, и, повернувшись к стюардессе, распорядился:

—    Комиссару кофе. И все что потребует.

Мерфи улыбнулся.

— Не беспокойтесь...

— Меня зовут Ричард Стоун. Можно просто Рич... Что-нибудь случилось, комиссар?

— Рич, связь с  аэропортом назначения установлена?

— Только что, комиссар.

Стюардесса поставила перед ним чашку кофе.

— Коньяк, — попросил он. — Тройную порцию.

Пока девица гремела бутылками, Мерфи сказал командиру, чтобы тот минут через пять связал его с аэропортом... Ровно че­рез пять минут Стоун пригласил Боба в кабину. Экипаж с любо­пытством уставился на вошедшего. Мерфи взмахом руки попри­ветствовал их, взял микрофон и надел наушники.

— Здесь Роберт Мерфи. Шеф Интерпола.  Кто у микрофона?

— Шеф аэропорта, Бобби, — более чем непринужденно про­звучало в наушниках.

— Ваша фамилия?!

— Дик Соммер... Штат Мичиган, Детройт...

— Дик?! Дружище! Сколько лет, сколько зим! — радостно выдохнул Мерфи.

На связи был его друг детства. Шалопай и заводила Дик.

Тот самый Дик, который отлупил его за марихуану. После той взбучки Боб вообще бросил курить. Дик, который первым из всех ребят их квартала попробовал девочку и рассказывал, как это здорово... Соммера называли «Меченым» или «Пиринеем». Кому как нравилось. У него почти на всю щеку было красное родимое пятно, напоминающее по форме Пиринейский полуостров. Из-за родинки он не комплексовал. Да и она его не портила. Высокий, широкоплечий и независимый, Дик верховодил над всеми ребята­ми их школы и улицы...

Боб представил его в летной форме. «Единственная из форм, какая действительно подошла бы ему», — решил он. И тут же вспомнил, что в застеночном видении Дик не фигурировал. «Игра началась и идет она пока в мою пользу, —. обрадовался Мерфи.

— Как я рад, Пириней, — невольно вырвалось у него.

— Боб, ты же всегда называл меня Меченый.

— Видишь ли, я посчитал неудобным оповещать об этом эфир» Нас, наверное, слушают.

— Пусть слушают.

— Ты меня встреть, Дик. Я хочу на тебя посмотреть.

— И я тоже.

— Ты меня можешь соединить с городом? — Наконец присту­пил он к делу. — Запиши номер. И постарайся...

— Понял. Твоего разговора никто не услышит.

Боб звонил к своему заму. Домой. Он слышал, как Дик с ап­ломбом объявил: «С вами будет говорить комиссар Роберт Мер­фи. Минутку...»

— Доброе утро, босс, — услышал он глуховатый голос  зама.

— Доброе утро, старина. Слушай меня внимательно. Сейчас позвони к Розите. Она заночевала в нашем доме гостей... Ничего не объясняя, прикажи ей в девять быть на работе. Пока я не при­ду, никуда ее не отпускай. Предупреди охрану, чтобы они не сме­ли выпускать ее из оффиса. К часу я буду.

— Что-нибудь случилось, босс?

— Может случиться, старина. Сделай все, как я говорю. До встречи.

...С Соммером Боб на задержался. Дик тоже куда-то спешил. Договорившись днями встретиться, друзья расстались. Мерфи по­ехал домой. Во-первых, отсюда до дома было ближе, а во-вторых, в течение двух с половиной часов за Розиту он может быть спо­коен. Зам сделает все, как велено. Даже перестарается. Прямо из машины он позвонил Мари.

— Алло, — подавив зевок, отозвалась дочь.

— Вставай, соня. Еду — я. Подарки везу.

— Па, родненький! Откуда ты ?

— Из машины... Через полчаса буду дома. Приготовь ванну... Смотри не засни, а то ничего не получишь... Пока.

В ванной Мерфи плескался долго.  Когда он вышел к столу было без четверти одиннадцать. Довольная привезенными без­делушками Мари безумолку болтала.

— Ну помолчи немного, Мари, — попросил он.

— Боб, — сказала она, — ты стареешь на глазах. Таким не­сносным брюзгой я тебя не знала. — Да, Боб, — вспомнив что-то, обратилась она к нему. — Что это ты учудил?

Он вопросительно посмотрел на дочь.

— Звонит вчера Рози и говорит не жди, мол, меня. Ее беско­нечно любимый Бобби велел ей остаться в городе. Заночевать в доме гостей...

— Мари, сегодня же двадцатое, — напомнил он.

— Па, да брось ты это. В июле было двадцатое, и в августе...

— Нет, сегодня то самое, которое я видел... Если, даст бог, ничего не произойдет, я больше так не буду.

Покончив с завтраком, Мерфи прошел в спальню. Часы пока­зывали семь минут двенадцатого. «Надо спешить», — подумал он,

— Мари, — позвал он.— Где костюм и рубашка? Не пригото­вила, что ли?

— Зачем они тебе?

— Я должен ехать на работу, за Рози. Она там, — Мерфи за­мялся, — под охраной.

— Дудки, Боб. Она их провела. Воспользовалась твоим лиф­том. Его не охраняли. Через полчаса твоя Рози будет здесь.

— Что?!

Не снимая халата, он схватил в охапку одежду, в которой при­ехал и опрометью бросился из дома.

—    Па! Ну что ты, па?!

-Боб  посмотрел   на   часы. Восемнадцать минут двенадцатого.

— Мари, ее больше не будет. Ты это понимаешь?

Черный «форд» летел со скоростью 180 миль в час. Боб плохо видел дорогу. Глаза были полны слез... Вдалеке за поворотом что-то ухнуло. Боб включил радио. Салон заполнили печальные уда­ры колокола из старинной шведской песни «Вечерний звон»...

                         Комментарий Сато Кавады

Позволю себе привести еще одну выдержку из работ «того самого» русского,которая непосредственно касается таких фено­менов, как «камера Мерфи», «Бермудский треугольник» и мно­гих-многих других, зафиксированных, в быту,

«...Эти феномены, — писал он, — объясняли физическими, геологическими, биологическими и медицинскими явлениями. Часть из них нейтральна к человеку, другая — полезна, а третья — чрез­вычайно вредна для всех особей земной фауны и флоры. Послед­ние специалисты называли «биопатогенными зонами». И если жи­лой дом расположен на перекрестке биопатогенных полос, то в этом доме плохо дело со здоровьем. Такии дома в народе называ­ют «роковыми». Какая-бы семья не поселилась в нем — начина­ются недомогания, болезни, общее плохое состояние, часты слу­чаи мозговых заболеваний, функциональных расстройств, раковых опухолей, бронхиальной астмы и т. д. Это достоверно установлено.

Животные — крысы, мыши, собаки и кошки — все бевут из этого дома. И только человек является стопроцентной жертвой. Он не чувствует вредного воздействия, как это чувствуют живот­ные.

В экспериментальном курятнике, построенном возле «рокового” дома, куры ночевали не на шесте, а убегали ночевать под любой куст, только бы не в курятнике, не неслись...

К экстрасенсу пришла женщина с жалобами на разные недо­могания, проверили ее жилье на биопатогенность и установили неблагоприятные обстоятельства, особенно в том месте, где стояла кровать. Но в этой же комнате было место более благоприятное, где у хозяйка жили четыре черепахи. Поменяли местами место для черепах и кровать. Черепахи заболели и две сдохли» А у женщины намного улучшилось состояние...

...Как они были близки к истине! Оставался, как говорится, всего лишь шаг к рассмотрению проблемы наличием у всего жи­вого и неживого бихроновых полей, их функциональной взаимо­связью со Спиралью Пространства-Времени. Ведь они почти подошли к выводу о том, что бихроново поле высшего существа, ка­ким является человек, менее активно к внешним раздражителям, нежели особей низшего порядка...” (Пространство-Время. Сб. статей в 3-х томах. — См.: М. Артамонцев, «Узлы Времени”,т, I),

III    (Окончание)

Начальник инспекции искал справку недолго. Не прошло и четверти часа, как он, раскрыв перед Бобом папку для доклада извлек из нее наполовину заполненный машинописным текстом листок, положил перед ним и, четко повернувшись, вышел из ка-

оинета.

Итак.. Питер Мартин Хэйк, 1939 года рождения, штат Нью-Мексико. Женат, трое детей. Отцовское ранчо в 320 акров на бе­регу реки Пекос в упадке, дважды заложено. Долг по ссудам составляет 43 тысячи долларов. Последний срок выплаты задолжен­ности—конец текущего года... На иждивении Мартина Хэйка, от­ца Питера, трое душ. Жена — Грэйс, душевнобольная (помещена в лечебницу г. Одессы штата Техас). Последние три года поло­вину её содержания в клинике оплачивает Питер Хэйк, дочь Бет­си, сестра Питера, парализованная, живет на ранчо; внучка, дочь погибшего вместе с женой старшего сына Самуэля. (Хэйки — Грэйс, Бетси и Самуэль с женой, возвращаясь на собственной машине из Санта-Фе, где Питер учился в колледже, столкнулись с грузови­ком. Первые двое остались живы...) »

Мерфи все стало ясно. Хзйк пошел на это не по жадности и не по слабости. Жизнь загнала парня в угол. А те мерзавцы про­считали вариант до цента. Хэйк не мог не клюнуть. Он должен был спасать отцовское ранчо.

Пит вышел из камеры и, не глядя на шефа, плюхнулся в кре­сло. Дождавшись, когда Хэйк придет в себя, Мерфи потребовал:

—    Доложите коротко их план и свою роль в нём.

Пит вскочил с места.

— Мне поручено обеспечить доставку опия из Лаоса в Иран. Груз — два контейнера с изюмом — в целости и сохранности я дол­жен сдать тегеранскому лавочнику Фархаду Руиндеж.

— А дальше?.. Дальше куда груз пойдет?

— Сказали, не мое дело.

— Сможете узнать?

— Смогу! — уверенно воскликнул Пит. — «Купивший» меня и приставленный ко мне Билл-Крыса болтлив. Меня не стесняется. Думает, что держит в кулаке. Кстати, он меня ждет па стоянке за два квартала отсюда. Я сказал, что мне нужно получить разре­шение на поездку в Лаос и во все те страны, которые мы будем пересекать.

После непродолжительного молчания Мерфи   решился.

— Пит, в Интерполе нас трое   кто будет знать об операции.  Ты, я и человек, которого выделим для связи.    Для обеспечения сохранности груза придам тебе группу сотрудников. Всех по  цепочке обяжем содействовать вам...  Постарайтесь   как можно ско­рее узнать и через связника сообщить дальнейший маршрут и конечный пункт доставки зелья. Действуйте!

Явно окрыленный  Пит повернулся кругом  и  быстро зашагал к двери.

— Куда?! — остановил его Мерфи.

Пит с растерянно-вопрошающей физиономией  смотрел на ше­фа. Ткнув носком    туфля в стоявший у стола кейс,   Мерфи приказал:

-Возьми его. И сегодня же на глазах своего «дружка» Кры­сы расплатись по закладным отца.

Хэйк остолбенел.

— Бери, бери, — не без добродушия проворчал он. — Зарабо­тал ведь.

У  Хэйка  дрогнули   губы.

— Спасибо, сэр.

— Полно!.. Но если упустишь порученную тебе отраву — пе­няй на себя.

— Не упущу, сэр! — воскликнул Хэйк и запнулся.

— Что такое? — поинтересовался Мерфи,

— Странно, — пожал плечами Пит, — но мне кажется, что всё это я уже переживал. И слышал, и видел... Даже то, что теперь произношу... Или сейчас я во сне, или...

-Проваливай, взяточник! —Мерфи легонько подтолкнул Пита.

Хэйк выскочил из кабинета, а секунду спустя, снова  приоткрыл дверь и, просунув голову, сказал:

— Сэр, вы, конечно, меня извините, но этот шлепок я получаю от вас дважды. Кроме того, операцию мы провернем блестяще и я стану вашим помощником...

Через пару недель связник из Карачи передал в Интерпол ко­довую депешу.

«Героин в контейнерах с изюмом приблизительной стоимостью 40 млн долларов, по данным Долговязого и нашим агентурным сведениям, пойдет по маршруту Тегеран—Пехлеви—Ленинград - Хельсинки — Сент-Джон (Канада). По словам Крысы, путь через Советы долгий, но надежный. Что он имел в виду под надежно­стью — непонятно. Не думаю, что в советской таможне у них свои люди. Скорее всего, подразумевается то, что русские к загранич­ным грузам относятся с величайшей бережностью и к их отправ­лениям во всех иностранных портах и станциях относятся с до­верием... Для прикрытия Долговязого работаю с Персом. Есть зацепка... Жду указаний».

Прочитав донесение, Мерфи связался с министром внутренних дел СССР и на следующий день, соблюдая все меры предосторож­ности, инкогнито прибыл в Москву.

Комиссар Интерпола не стал скрывать как им удалось выйти на контрабандный поезд. Именно по этим соображениям в разра­ботанном плане предстоящей операции исключалась какая-либо роль Интерпола. Решено было «обнаружить” контрабандный то­вар в Ленинграде. Шума, однако, не поднимать. Связаться с канад­ской полицией и совместно с их сотрудниками вести товар до са­мого Сент-Джона Там, в конечном пункте следования, все заботы  по  поимке с поличным гангстеров, занимающихся бизнесом  «бе­лой смерти», канадская полиция возьмет на себя.

Все было разыграно, как задумано. Стоимость конфискован­ного героина составила ни мало -ни много — 50 миллионов дол­ларов. Цент в цент. К этим щедротам Мароновская паутина сы­панула вдобавок десятком самоуверенных паучат.

 Гангстеры бы­ли донельзя растеряны. Это прямо-таки бросилось в глаза. В ноч­ном выпуске телевизионных новостей Беy наблюдал за пятерыми своими молодчиками в блестящих «браслетах».По ошарашенным их лицам было ясно: для них это как снег в летний день. Никак не ожидали. Шли на верное дело и... влипли.

Глава вторая

СЕДЬМОЙ КРУГ АДА

Смерть Вергилия.  Паук и паучата.  И снова Пириней

                       I

Сразу после похорон жены Мерфи захотел встретиться с Векслером. В ту последнюю их встречу тот обронил многозначительную фразу, не дававшую ему теперь покоя. Векс.лер тогда сказал: «Больше я вам ничего говорить не стану...»

Нужно было, конечно, в тот же самый момент настоять и уточнить, что он имел в виду. Но тогда Боб почему-то был зол на Векслера и к его пророчест­вам отнёсся с решительным неприятием. На этот раз он рассчиты­вал на большую откровенность экстрасенса, тем более Векслер намекал на свой близкий конец.

Векслера в штатах не оказалось. Улетел в Бельгию. Там нуж­дались в его квалифицированной консультации. «Тем лучше, — подумал Мерфи. — Зачем? Лучше не знать. Что будет — то будет». И Боб на время забыл об экстрасенсе. Ему о нём напомнил зам. Как-то утром, соединившись с Мерфи по селектору, он спросил:

— Босс, вы читали о нашем Векслере?

— Опять что-нибудь предсказал?

— К сожалению, он никогда больше не сможет этого сделать.

— Вот как!? Сейчас прочту. Спасибо.

Каждая из пяти газет, лежавших у него на столе, вынесла это событие на первые полосы. Заголовки кричали: «Загадочная смерть известного экстрасенса», «Кто свёл счёты с Вергилием Векслером?», «Мафиози торжествуют. Убит их обличитель...» Пространные материалы сопровождались фотографиями. Улыба­ющийся Векслер на пляже, сосредоточенный — на сеансе, и, ко­нечно, обезображенный — на месте происшествия.

Мерфи ограничился чтением короткого сообщения.     

«Сегодня ночью в своей квартире семью выстрелами в упор убит знаменитый экстрасенс Вергилий Векслер. На трупе покой­ного полиция обнаружила, напоминающая визитку картонную карточку, на ко­торой типографским шрифтом было оттиснуто: «Векселю — по век­селю».

За долгие годы работы Мерфи взял за правило в первый день после сообщений о преступлениях не читать газетных отчетов. Не изменил он ему и сегодня, хотя сгорал от элементарного любо­пытства.

 Боб предпочитал прежде прочесть первоисточник: состав­ленные полицейскими первые протоколы с места происшествия и дознания. Их язык был профессионален и потому понятен ему. Только после знакомства с ними Мерфи принимался за изучение газетных материалов. В них иногда выдвигались такие версии и, походя, упоминались такие детали, которые, как ни странно, не отрабатывались следователями или отрабатывались не в том направлении.

К газетчикам Боб относился с уважением. Не отма­хивался от них и не смеялся над ними. Они, правда, излишне путаются под ногами, но ребята дотошные, дело свое делают доб­росовестно... Мерфи снова в раздумье посмотрел на газеты, а по­том, сложив их, решительно вложил в ящик стола.

Вернувшись с обеденного перерыва, он первым делом поинте­ресовался, поступили ли к ним материалы по вчерашнему событию. Каково же было его удивление, когда после обязательного:: «Да, сэр!» — сотрудник доложил:

—Вам несколько раз звонил директор страхового банка. Про­сил, чтобы вы срочно связались с ним. Если я правильно понял,'у него для вас письмо, якобы от ... Векслера.

Так оно в действительности и было. Как выяснилось, Векслер написал и положил его на хранение в банк месяцев десять назад. С условием: «Сей пакет, после моей смерти в срочном порядке, лично в руки, вручить шефу Интерпола, комиссару Роберту Мер­фи». Расписавшись в получении «сего», Мерфи поспешил к себе.

На конверте от руки печатными буквами было написано: «Роберту Мерфи (лично в руки). Вергилий Векслер». Боб вскрывал конверт не без волнения.

«Уважаемый сэр! Наконец почувствовал себя лучше. С  возрастом мои недомогания после сеансов становятся все продолжительнее и острее. С трудом их переношу. Годы дают знать о себе. Хотя какие мои годы? Всего 36, а выгляжу стар­ше вас. Многие думают, мне далеко за 50. За свой дар, полу­ченный от бога, приходится расплачиваться годами жизни. Недаром дается человеку этот мир. Интересно, в Осуждение или во Благо приходим мы сюда? Не задумывались?

По всей вероятности, мы об этом узнаем Там. Как видите, я такой возможностью уже располагаю. А вам придется подождать. Да вы не сетуйте. Ведь неизвестно каково Там. И я при всем желании сообщить не смогу.

Вы уже пережили гибель Розиты. У вас снова появилась жажда жизни. Но вы никогда уже так не будете любить, а значит, вам не дано и терять.

Сказать тогда о ее смерти у меня не повернулся язык. Вдобавок я был смертельно уставшим. А главное... Помните, я сел в кресло у журнального столика? Вы подошли ко мне и были поражены мертвенным видом моего лица и жутким страхом. Боб, быть может, вам покажется странным, но там я увидел последнюю ночь своей жизни.

Я откуда-то приехал. Было много багажа. Консьерж и таксист заносили его в подъезд, к лифту. Я стоял возле так­сомотора и почувствовал как меня обдувают напитанные лю­той ненавистью ко мне волны воздуха. Они накатывались со стороны зеленого кадиллака, стоящего на противоположной стороне улицы, у самого тротуара. В нем спиной ко мне си­дела женщина. Того, кто за рулем, я не разглядел. Последние цифры номера автомобиля две «пятерки».

Я запер за собой дверь. В квартире кроме меня никого не было. Стал распаковывать самый большой чемодан. Ув­лекся. В дверь позвонили. Я открыл. Он выстрелил мне в лицо. Он выпустил в меня всю обойму.

Моего убийцу, Боб, вы знаете. Вспомните тот день. Из девяти подозреваемых по делу я оставил двоих. Оба наемные убийцы. Об одном, если помните, сказал, что по векселю должен платить он. Другой об этом преступлении знал. По пер­воначальному замыслу нанимателей именно он должен был его совершить. Но по каким-то причинам они отказались от его услуг. Наниматели щедро заплатили его сопернику и он по-черному завидовал тому, Я его оставил поэтому и потому, что на его душе восемнадцать нераскрытых убийств в разных странах мира — в Швеции, Австрии, Италии, Тонго, Египте, ФРГ и Бразилии. Из Интерпола его этапировали в Бразилию. Там этого субъекта якобы из-за отсутствия доказательств, взяв с него подписку о невыезде, освободили. Воспользова­вшись столь демократичной  великодушностью, имеющей, как вы догадываетесь, дурной запашок, он скрылся... Фамилии его я не помню. Зато есть примета. На нижней губе, справа, маленькая, прозрачная бородавка. Она похожа на капельку воды. Так и хочется сказать ему — «Смахни!» Да, чуть не за­был. Как это не парадоксально прозвучит, но тогда, глядя на него, мне показалось, что этот тип умрет дважды,

Одним словом, Боб, тип с бородавкой и есть мой убийца,

Возьмите с него по всем восемнадцати векселям. То есть, уже девятнадцати.

Раньше таких как я называли колдунами, людьми, про­давшими душу дьяволу. Их сжигали на кострах, отдавали на съедение зверям, рвали раскаленными щипцами, забра­сывали камнями, заживо зарывали в землю. Теперь их на­зывают немного лучше прежнего: одни — «экстрасенсами», другие — «шарлатанами». Но все также беспощадно расправ­ляются с ними.

Вот и все, Боб. Прощайте.

Ваш покойный слуга

Вергилий Р. Векслер».

 Судя по «покойному» вместо «покорный», Векслер был чело­веком не без юмора. А что вообще Мерфи знал о нем? Кроме ад­реса и того, что он одинок? Была ли у него женщина? Любил ли кто его? Откуда родом он и что было для него дорого? Чему ра­довался?.. Ни на один вопрос Мерфи не может дать ответа. Еще вчера, не прочитай газет, он и понятия бы не имел, что Векслера, оказывается, звали Вергилием. Имя, конечно, претенциозное. Но не он же дал его себе. И не он выдумал себе кличку Вексель. Кста­ти, на нее Вергилий отзывался без обиды, что подчеркивало его превосходство над теми, кто к нему обращался. Ну что теперь об этом говорить? Векслера нет.

Нелегко ему было жить. Тяжел был крест, доставшийся ему от бога. После своих сеансов, принесших ему славу, Вергилий долго и изнурительно болел. После той первой и последней встре­чи с шефом Интерпола, Векслер провалялся в постели больше месяца. Мерфи представил себе, как маленький, тщедушный Векс­лер корчился в судорогах. Возможно, кричал. Звал на помощь. А рядом — никого... Теперь его нет, но появился человек, который хотел бы ему посочувствовать, поговорить, помочь. И это он — Мерфи.

«О-кэй, Вергилий, я возьму твое дело, — проговорил он, глядя на письмо. — Твой убийца заплатит по всем девятнадцати век­селям».

 Замечание спецредактора

Насколько я понимаю, прототипом образа Вергилия Векслера послужил известный экстрасенс голландец Краузе. Он, как утверждала мировая пресса, раскрыл более ста уголовных преступлений. И после того как его привлекли к расследованию «дела Моро», был убит. Мафия, расправившаяся с ним, знала о сокрушительной силе гадательных способностей Крауэе.»

А разве в нашей стране мало людей подобных Краузе, обла­дающих такими же способностями? Немало! И не хуже Краузе. Их, кстати, у нас не убивают...

В качестве примера приведу по памяти содержание одного до­кумента — протокола одной из прокуратур, который в своё время меня прямо-таки потряс... 6 ноября 1978 г. в Смоленске пропала девочка-москвичка, 14 лет. К раскрытию этого весьма запутанного дела привлекли экстрасенса Сафонова. Ему предъявили несколько фотографий и школьную форму пропавшей девочки. Сафонов, осмотрев их, сказал, что все предметы, свидетельствуют о смерти девочки. Он сказал также, что тело девочки находится в сорока километрах от Смоленска, она изнасилована и у нее повреждены грудь и шея. Почти то же самое по этому поводу сказал и другой экстрасенс, не слышавший и не знавший выводов Сафонова...

 Весной, во время паводка, близ Смоленска, именно в 40 км от него, люди обнаружили труп девочки — изнасилованной, с изра­ненной грудью и шеей...

Согласен, иногда можно отгадать ответ, когда речь идёт о случае «орёл» или «решка», когда только два исхода. Но когда человек даёт направление поиска и определяет место, когда назы­вает такие детали, как зоны ранений — это уже не совпадение. Тем более, что этот эпизод для Сафонова далеко не единственный...

Однако чем всё-таки объяснить феномен людей, подобных Са­фонову и Краузе? Может быть, он действительно лежит в плоскости природы Пространства-Времени, в способности сильного бихронова поля возбуждать и проникать в более слабые бихроновы поля? Во всяком случае, интересный поворот в проблеме. Правда, трудно с ним согласиться, но и нелегко опровергнуть...

Например, только этим фактором можно объяснить наблюда­емый мной феномен следующего порядка. Я видел людей, которые войдя в пустую аудиторию, где только что проходила лекция, мо­гли указать, где кто сидел, с кем общался. А зная структуру бихроновых полей своих знакомых, они могут рассказать об их поведе­нии во время лекции...

Мерфи поднял телефонную трубку.

— Соедините меня с прокурором штата.

— Готово, господин Мерфи. На проводе Джон Палмер.

— Джо, привет,

— Привет, Боб. Какими судьбами?

— Пути господни неисповедимы.

На другом конце провода красноречиво вздохнули.

— Джо, что-нибудь новое по убийству Вергилия Векслера есть?

— Недавно от меня ушел комиссар полиции Старк... По-моему, дело дохлое. Они в тупике... А что?

— Да так. Я знал Векслера. Жаль его.

— Жаль, Боб, жаль, — равнодушно поддакнул прокурор. — Его и хоронить некому. Ни родных, ни близких.

— Нехорошо, когда нет родных, гораздо хуже, если нет близ­ких, — философски изрек Мерфи.

— Не говори! С родными сплошная морока, — согласился прокурор и, словно его осенило, добавил:

— Ты знаешь, Боб, мне кажется, это дело по твоей конторе.

— Уволь, уволь. Как «дохлое дело» — так Интерпол, — возра­зил Мерфи, хотя ждал и добивался от него именно такой реакции.

— Нет, правда, — настаивал Палмер, — Векслер в ночь перед убийством вернулся из Мадрида. Там консультировал нашего брата.

— Из Мадрида, говоришь? — С деланной многозначительно­стью переспросил Мерфи.

— Именно, — оживился прокурор. — Старк уверен — ниточка тянется оттуда.

~- Как сказать, — парировал Мерфи и как бы мимоходом бро­сил. — Вообще-то Старк аналитик еще тот. Мы с ним давние друзья. Вместе начинали. Но мне это дело не нужно... Извини, Джо, ко мне люди. Созвонимся как-нибудь.

Теперь шеф Интерпола ждал звонка комиссара полиции штата Генри Старка. Джо, наверняка, сейчас передаст состоявшийся между ними разговор. И Старк клюнет. Обязательно клюнет. У него на шее и так висит тяжелая гирлянда нераскрытых дел. И плюс эта заведомая «дохлятина».

Дожидаясь звонка, Мерфи зря времени не терял. Набросал спи­сок подходящих парией для предстоящей операции и, наметив старшего, вызвал его к себе. Установить личность убийцы боль­шого труда не составило. Прозрачная бородавка на нижней губе, справа, лучше любой фотографии. Дисплей почти мгновенно вы­стрелил исчерпывающей информацией, которую сопроводил серией фотографий.

«Фамилия—Ксантопуло. Имя — Август, родился — в 1950 го­ду в гор. Линкольн штат Небраска. По происхождению грек. Первый раз осужден в 16 лет на три года. В 20 лет снова был за­ключен в тюрьму. Оба раза за соучастие в грабежах. В заключе­нии провел 8 лет 7 месяцев 21 день.Кличка “Рок”. По агентурным данным и свидетельству ряда преступников — один из самых вы­сокооплачиваемых наемных убийц. Действует в одиночку. Осторо­жен. Вероятных свидетелей, как правило, убирает. По подозрению в убийствах задерживался 5 раз. Освобождался за неимением улик... С 26 лет ведет скромный образ жизни».

Мерфи со старшим оперативной группы тут же выработали план действий. И машина закрутилась.

Звонок раздался в тот момент,    когда Мерфи решил, что его хитрость не удалась.   Он  поднял трубку на  пятом зуммере. Этобыл Генри Старк.

Они долго препирались между собой. Старк в разговоре с Мер­фи выбрал не лучшую тактику. Стал давить, мол, свалившееся на него дело по всем признакам должно принадлежать Интерполу. Боб доказывал обратное и не заметил, как, распалившись, чуть было не бросил трубку. До этого он «преподнес» Старку пару та­ких букетов, что, казалось, дальше вести разговор не имело смысла. Старк молчал.

— Боб, — наконец рассудительно сказал он, — я был не прав. Но я просил тебя по-дружески.

Мерфи понял, что переборщил и тут же примирительно отреа­гировал:

— Я тоже погорячился, Генри. Мы оба увлеклись. Если бы ты сразу сказал: «Старина Боб, мы с тобой давние, добрые друзья — выручай». Разве я бы возражал?..

Старк удовлетворенно крякнул.

— Но, Генри,— продолжал Мерфи, — возьму с одним усло­вием. Чтобы это не просочилось в газеты. Чтобы хотя бы недельку никто не знал.

— О'кей, Боб. Пущу слух, что происшествием заинтересова­лось ФБР...

— Отлично. Привози дело сам и как можно скорее.

— Через час я у тебя.

— И еще вот что, Генри. Есть ли в твоей сводке за минувшую ночь убийство молодой женщины?

— Минутку...

Мерфи слышал шуршание переворачиваемых листов,,

— Кое-что имеем. Читаю: «Сегодня в 6 часов 45 минут при объезде участка сержант Джонсон на мусорной свалке заметил высокое пламя. Подъехав, сержант увидел догоравший легковой автомобиль марки «кадиллак» зеленого цвета,..»

— Погоди,  Генри, — перебил Мерфи. — Две  последние цифры номера «55»?

— Да... То есть, нет. 65. Уже глаза сдают, — пожаловался ко­миссар,

«Его тоже,  наверное, подвело зрение»,— подумал о Вергилии  Боб.

— Читай дальше.

— «Автомобиль был пуст, — читал Старк. — Джонсон хотел покинуть место происшествия, но услышал неподалеку слабый стон. Стон доносился со стороны ямы, наполненной мазутом. В ней сержант Томсон обнаружил женщину. На ее теле было два огнестрельных ранения. Имя пострадавшей Зузанна Лонг, 25 лет, преподавательница химического колледжа. Была доставлена в клинику. Придя в сознание, показала, что ее убийца некий Гарри Стюарт, 33-х лет, брюнет, высок ростом, карие глаза, черная бо­родка. Адреса его проживания не знает.

По мнению врачей, смерть пострадавшей неизбежна. Лонг не скончалась на пустыре, потому что вязкий мазут залепил раны...

Записав адрес клиники, где умирала Зузанна Лонг, Мерфи по­интересовался:

— Она жива?

— В час составления донесения, то есть в 9 часов 30 минут, была жива.

— Ну хорошо. Спасибо. Больше мне из твоей сводки ничего не нужно. Жду тебя. Можешь захватить и дело Зузанны Лонг. Тоже возьму. До встречи.

Полчаса спустя, сотрудник, посланный Мерфи в клинику, со­общил:

— Зузанна Лонг в предъявленной ей фотографии признала Гарри Стюарта.

А в 23 часа Гарри Стюарт, он же Август Ксантопуло по проз­вищу Рок был снят с трапа самолета, отбывающего в Европу. Его сразу же доставили к умирающей. Зузанне еще днем пообе­щали привезти этого типа и она изо всех сил цеплялась за жизнь, ждала.

— Зузанна, — окликнул врач. — К вам пришли.

— Наконец! Я уже измучилась, — пролепетала она.

— Мисс Лонг, вам знаком этот человек? — спросил один из полицейских,

Из ее глаз выкатились две неправдоподобно крупные слезы.

— Да… Мой убийца...  Гарри Стюарт. Боже, накажи!.. Пальцы рук ее судорожно    вытянулись,  и жизнь, за которую она  ими цепко держалась, выскользнула из них.

                                                            I 1

От уверенного в себе и импозантного Ксантопуло, которого Мерфи видел в первую ночь ареста, ничего не осталось. Правда, после этого минуло две ночи, в течение которых, не давая пере­дышки, ребята работали с ним, сменяя друг друга каждые 3—4 ча­са. Изрядно помятый, не чесанный и небритый, то и дело поправляя спадавшие брюки, он едва держался на ногах. Воспаленные от бессонницы глаза его ненавистно жгли своих мучителей. Поша­тываясь и позвякивая наручниками, Ксантопуло сделал несколько шагов по направлению к Мерфи.

— Сэр, — сказал он сквозь слезы, — пощадите! Они хотят, что­бы я признался в убийстве Векселя.

Горько разрыдавшись, Ксантопуло повалился на колени и, вскинув скованные руки, воскликнул:

— Клянусь богом, моей вины здесь нет!

Открытая человеческая боль, прозвучавшая в отчаянной мо­льбе гангстера, была так неподдельно искренна, что у Мерфи екнуло сердце. “Боже, что я делаю! — простонал он. — Вергилий же мог ошибиться, как и с последними цифрами автомашины... Я во власти чертовщины, от которой сойду с ума. А нужны доказа­тельства... После такой обработки даже невиновный может на себя наговорить такое, что...”

Мерфи смотрел на трясущиеся в рыданиях обмякшие плечи Рока. С минуту поразмыслив, он тихо произнес:

— Оставьте его в покое. Пусть...

Его на полуслове остановил пискляво занывший зуммер селек­тора. Сейчас Боб не припомнит, почему он тогда, отказавшись от транслятора, которым обычно пользовался, поднял трубку. Во всяком случае, этот сделанный им непроизвольный выбор спас его от унизительного конфуза перед присутствующими сотрудниками.

— Босс, — докладывал ему один из следователей, — у меня на столе заключение экспертизы. Зузанна Лонг и Вергилий Векслер убиты одним оружием, то есть пистолетом, который мы нашли се­годня в мазутной яме.

Мерфи сел.

-Повторите, — глухо потребовал он.

 Следователь зачитал весь абзац заключения.

— Это уже факт, а не чертовщина, — рявкнул а трубку Боб и дал отбой.

 Перед ним, утирая слезы, на коленях стояла хитрая, коварная мразь. Она только и ждала от него человеческого движения души. Жалкий вид — всего-на­всего душещипательная маска, за которой скрывался несокруши­мый злой дух. Эта маска провела не одного полицейского. Но они, эти полицейские, имели в избытке рвение, но не имели фактов. У него же есть и то, и другое, и кое-что такое, что ни им, ни этому подонку даже не снилось.

— Ксантопуло, — сказал он, не вставая с места, — ты слышал, надеюсь, о семи кругах ада?.. Знаю — слышал. Более того, знаю— тебе кажется, что ты прошел через них и ничто тебя не устрашит» Ты  ошибаешься, Ксантопуло. Ты  еще не испытывал, каково человеку, когда его, как варежку, выворачивают наизнанку. Если ты мне не расскажешь всей правды, я тебе доставлю такое удовольствие.  Проведу тебя по семи кругам ада. Поверь  мне.

— Я все    им уже    рассказал, — загнусавил гангстер. — Мне жаль Зузанну. Я готов, чтобы меня за это изрубили на кусочки.Но в тот вечер, когда я ее увидел с тем парнем в ресторане, у меня в   голове все  помутилось. Я  уже не помнил себя...

— В общем находился в состоянии аффекта. Правильно я по­нял? — подсказал Боб.

— Да, сэр... Но поверьте, мне тошно жить теперь без нее... В ее убийстве я повинен. Но нет на мне крови Векслера...

Мерфи все понял. От убийства Векслера, не говоря об осталь­ных восемнадцати, Ксантопуло будет отказываться всеми правда­ми и неправдами. Это его соломинка. Шанс, который он не может упустить. Ведь за одно-единственное убийство, совершенное на почве ревности, ему грозит сравнительно небольшой срок тюрьмы. Признайся он хотя бы еще в одном — неминуема пожизненная ка­торга. Вплотную приблизившись к гангстеру, Мерфи процедил:

— Я не верю тебе. Я точно знаю — Векслера убил ты. Так что и твоих признаний особо не требуется... Я хочу и услышу от тебя другое. За что, и за сколько ты в разное время прикончил восем­надцать человек: в Швеции, Австрии, Италии, Тонго и т. д....

У Ксантопуло глаза моментально высохли. Они затравленно и все с такой же собачьей жалостливостью смотрели на шефа Интерпола.

— Какие восемнадцать? — начал было лепетать он, но Мерфи перебил его.

— Повернись! — потребовал он. — Видишь тот белый клавиш на стене? Подойти к нему и нажать, мне на это потребуется 10 се­кунд. Ровно столько времени я даю тебе, чтобы ты решился рас­сказать...

Мерфи направился к стене, и, не оборачиваясь, без паузы на­давил на клавиш. Стена заскользила за шкаф.

— Иди туда! — приказал он арестованному.

Тот послушно, не без затаенной уверенности, что выдержит и этот так называемый «седьмой круг ада», направился к камере. Боб остановил его.

— Ксантопуло, хотя ты и подонок, мне жаль прибегать к столь жестокой мере. Выбор сделан не мной... Запомни, я отправляю тебя туда с проклятьями всех тех, кого ты подло лишил жизни. Проваливай!

У Ксантопуло дернулась щека. То ли хотел ухмыльнуться, то ли пытался сказать что-то, то ли, действительно его отчего-то, в чем он еще не успел разобраться, передернуло. Впрочем, для Боба это уже не имело никакого значения...

Полицейские переглянулись между собой и в недоумении по­жали плечами. Действия босса им были непонятны.

Дождавшись, когда стена плотно сядет на место, Мерфи на­правился к выходу. Распахнув дверь, он обернулся.

— Вы оба встаньте здесь. Я скоро вернусь. Никого сюда не впускать... Можете курить.

— Я не курю, — сказал низенький и широкий полицейский.

Мерфи пожал плечами.

Дождавшись,, когда за боссом сомкну­лись створки лифта и на табло замелькали цифры этажей, другой полицейский — среднего роста вслед ему не без шутливого апломба, произнес:

— А я, сэр, с вашего позволения закурю.

Затянувшись, и с удовольствием выпустив дым в сторону лифта, он спросил:

— Как по-твоему, куда он пошел?

— За библией, наверное, — лениво сказал низенький н широ­кий.

Курящий прыснул, поперхнулся и закашлялся.

-Да-а, — протянул он. — Прочтет ему о семи кругах ада. А чтобы до него .дошло лучше, заставит и нас ему читать вслух. По­очередно будем... И бедный Роки не выдержит и воскликнет: «Сэр, убей меня бог, я грешен!» Я возьму ручку и слово в слово запишу его покаянную речь.

-Не говори, — согласился низенький и широкий, и ехидно за­метил:

— Для Роки одиночка — голгофа, о которой он, видишь ли, никогда, оказывается, и понятия не имел. - Потом помолчав, добавил: — Сейчас он там выспится и нам придется начинать сна­чала.

— Видать босс-то в нашем деле новичок, — сокрушенно пока­чав головой, заключил курящий.

— Я, правда, слышал другое.

— Мало что болтают.

Поговорив еще немного о странностях Мерфи, они умолкли. Курящий затушил сигарету, зевнул и от нечего делать предложил пари.

— Ставлю тысячу долларов на то, что Роки в этом кабинете никогда не расколется.

— Нашел дурака. Я против не поставлю и цента, — лениво отозвался низенький и широкий.

Курящий хотел было сказать еще что-то, но так и остался с приоткрытым ртом. Из общего коридора в приемную шагнул Мерфи. Из лаборатории, куда он спускался, Боб зашел к следователю и, обдумывая план предстоящего допроса, поднимался к себе по лестничному маршу.

-Все в порядке? — спросил он застигнутых врасплох полицейских.

-Так точно, сэр! — ответил курящий,

-Тогда приступим к делу. — и без паузы продолжал:

-Табак, кстати, который вы  курите, дряной. Очень уж дешёвый, на­верное.

— Курю по средствам, — ответил тот с достоинством.

— На лучший табак у вас никогда и не будет денег. Ведь вы, насколько я понял, ухлопываете свой заработок на сомнительные пари.

       Полицейский смутился.

— Полно, — успокоил его Мерфи, — я, между прочим, в отли­чие от вашего товарища, против вашей тысячи ответил бы де­сятью,

Боб подошел к клавишу. Он стоял еще спиной к открывшемуся застенку, но уже по гримасам полицейских, по той одурелости, что исказили их лица, понял — произошло нечто сногсшибательное Некурящий почему-то присел. Поднятый им указательный палец дрожал.

— Он повесился, — сдавленно прохрипел низенький и широкий.

Мерфи обернулся. Это было какое-то мгновение, но оно на­всегда впечаталось в память. Скрюченные судорогой и оторванные от пола ноги гангстера... Перехваченное веревкой, именно верев­кой, горло... Упавшая на плечо голова... Вывалившийся изо рта язык...

Позже, вспоминая    представшее перед  ним,    он отказывался верить своим  глазам.  Приписывал   наваждению, дикой  иллюзии. Мерфи запрещал себе даже думать о случившемся. По правде го­воря, он боялся его. Боялся, что  может лишиться рассудка.  Как те двое. Они явно помешались. Их с трудом удалось вывести из тяжелого шокового состояния.

Помог один из психиатров. Он так убежденно и  долго талдычил им  о миражах и наваждениях, которые якобы могли возникнуть от преломления лучей полуденного солнца  в дымчатых оконных  стеклах,  чей свет,  отразившийся в глубине ниши, то есть камеры, своей зыбкостью мог «нарисовать» столь жуткую картину, что Мерфн тоже хотелось поверить в эту чушь. Но сколько раз он ловил себя за запретным занятием, когда мысленно,  не без вороватости,  и  с лихорадочной    поспешностью разглядывал  веер врезавшихся в  память картинок из того эпизо­да. Они чертовски   гипнотизировали, властно  манили   к себе, за­ставляя   рассмотреть  их ближе,  внимательнее.  Мерфи   находил  в себе силы отбрасывать в сторону    этот  веер дьявола  и старался думать о другом.

Только ненормальный мог согласиться с тем, что все   происшедшее было сплошным  наваждением.  Но какой  нор­мальный мог поверить во все случившееся и не усомниться в здра­вом рассудке того, кто принялся бы расписывать явную фантасма­горию, выдавая  ее  за  истинную правду?  Поднимут на смех—и все тут.

Мерфи в связи с этим припомнил, как, оказавшись однажды в мастерской современной звезды живописи, на вопрос при­глашенного сюда телекомментатора: «Несколько слов о ваших впе­чатлениях» сказал:

«Двоякое. Либо мы, не подозревая того,- су­масшедшие а уникум Хомо сапиенс своими картинами демонстрирует нам, каков есть мир на самом деле. Либо — наоборот».

 Эта его коротенькая им­провизированная реплика передавалась по нескольким каналам телевидения, повторялась по радио, жирным шрифтом набира­лась газетами... Смех стоял на всю Америку.

В холсте с намалеванными зигзагами молний, овалов, квадра­тов и трахомным глазом, перед которым большинство молчало, а иные с серьезной миной на лице называли его «полотном всех времен и чародов», Мерфи не увидел ни смысла, ни логики. Во всяком случае, их было не больше и не меньше увиденного им в камере...

Откуда веревка? И была ли она? Если даже и нашлась таковая, то каким образом он прицепил ее к гладкому, как свежевыбритая лысина, потолку? Камера-то высотой почти 4 метра... К стене ве­ревку не приладишь, в бетон гвоздь запросто не забьешь... Даже если предположить,    что веревки не было, а ее и не могло быть, тогда откуда мог взяться характерный рубец на шее. Судя по глу­бине рубца и его цвету — темно-синему, с явно наметившимся чер­ным оттенком,— Ксантопуло висел давно. С полчаса наверняка...

Единственно в чем мог усомниться Мерфи, так это в том — висел все-таки его узник или нет? Ведь в подвешенном состоянии гангстера видели менее чем  секунду. Но  память из своих надежных тайников   неизменно  выдавала  ему смутную  картину, в которой отчетливо было видно — ноги  Ксантопуло болтаются   над полом. Мерфи внушал себе, что это могло быть игрой воображения и по­тому  яростно оспаривал   второго Мерфи, возражающего первому веским  зрительным образом...

  Но как оспорить и  отказаться  от остального? Ведь все остальное он видел гораздо дольше и чётче. Прямо перед собой. Можно не поверить рассудку, но как не пове­рить глазам и  ушам, которые, как алчные хищники, впивались и пожирали каждую деталь...

Глухой, тяжелый стук. Хрястнув лицом об пол, упало тело Ксантопуло. Тускло светится белок закатившегося глаза. Кверху затылком и на вывалившемся языке лежит голова. Человек мертв...

Мерфи видит себя как бы со стороны. Он бледен. На лице ско­рее удивление, чем растерянность. Эффект превзошел все ожида­ния.

«Вынести его за порог!» — выкрикивает он.

 Полицейские его не слышат. Они ничего не слышат. Боб сам вытягивает гангстера из камеры. Он видит на своем лбу,вздувшиеся от усилий  жилы и искривленный в злобе рот, выплевывавший о сторону дегенеративно застывших полицейских матерные слова. На них это не действует. Боб оставляет тело на пороге камеры и бросается к ним.

За грудки трясет низенького и широкого и приказывает ему бе­жать за врачом. Тот, поняв наконец, что хотят от него, опрометью бежит вон. Любитель пари, которому Мерфи пяткой наступил на носок ботинка так, что у того, вероятно, хрустнули пальцы, тоже вышел из оцепенения и, пытаясь освободить ступню, бестолково, как заевшая под иглой патефонная пластинка, спрашивал:

              «Что делать, сэр?.. Что делать, сэр?..»

— Прийти в себя, болван!

— Что делать, сэр? — уже более осмысленно повторил он.

— Помоги перетащить его в кресло.

Усаживая, а точней, укладывая тело Ксантопуло в кресло, Мер­фи заметил, что веки «покойного» сомкнулись, прикрыв мертвенно мерцающие полоски белков, исчез оскал, и вспухший, лилового цвета язык прямо на глазах тончал, становился красным и наконец улегся в полости рта. А когда появился врач, к бескровному лицу гангстера прилила кровь, у виска забился пульс и на месте черно-синего рубца, что опоясывал шею, розовела едва заметная по­лоска — след от него. Подержав с полминуты запястье Ксантопу­ло, врач бесстрастно сообщил:

— Пульс слабый, неполного наполнения... Обычная картина при обморочном состоянии.

После укола гангстер стал походить на беспокойно спящего человека, которому снится что-то жуткое. Он рычал, скрипел зу­бами и, словно отбиваясь от кого-то, пытался выкрикивать, разма­хивал руками, сучил ногами.

-Все свободны. Оставьте нас! — окинув резким взглядом при­сутствующих, распорядился Мерфи.

Ксантопуло открыл глаза. Полные животного ужаса и страха, они таращились на Мерфи, как два насмерть затравленных зверя. Будь у них пасти, они, наверное, вопили бы дикими голосами.

-Что скажешь, Роки? — жестко начал Боб.

  Ксантопуло схватил Мерфи за руку и как слепой стал жадно ощупывать его.

 — Это вы, сэр? — не веря ни себе, ни в себя, не­доуменно спросил гангстер.

— Я! Я! — Отдирая от себя его цепкие, дрожащие пальцы, подтвердил шеф Интерпола.

— Что это было?

— Седьмой круг ада, Роки.

Ксантопуло с ужасом смотрел в зияющий проем камеры.

— Нет, что это было? — прошептал он.

— Вероятнее всего, твое недалекое будущее, — небрежно бро­сил Боб. — Именно здесь год тому назад Вексель видел, кто и как его кончал. Ты, подонок, был его убийцей... Кстати, Роки, кто и за что тебя вешал?... Можешь не говорить. Твои вешатели в таком слу­чае останутся не отомщенными.

Ксантопуло после этих слов прямо-таки взвился.

— Как!?.. Чтобы эти гниды... Я все скажу, сэр... Бен!.. Бен Фолсджер — мой убийца.

— Меня больше устраивает: «Я все скажу...» — равнодушно бросает Боб, делая вид, что его нисколько не трогает имя Бена Фолсджера, хотя оно отозвалось в каждой его нервной клетке.

Особой информации по этому типу не требовалось. Он давно был на примете полиции. У многих чесались руки надеть на тон­кие, изнеженные запястья Бена браслеты. Мерфи о нем знал все, или почти все. Не раз ему приходилось из хранилища дисплея из­влекать досье Фолсджера и ни разу не удавалось прижать его к стенке... Досье пополнялось тремя-четырьмя страницами косвенных свидетельств очередного организованного и не без участия Бена проведенного преступления, и снова отправлялось в недра машины.

Бенджамин Фолсджер, кличка Скользкий, уроженец Далласа, штат Техас. В 18 лет приобрел игорное заведение, в 19 привлекал­ся к уголовной ответственности по подозрению в убийстве конку­рента — руководителя одной из местных мафий. Из-под стражи освобожден за недоказуемостью содеянного... И как утверждали, Фолсджер уже тогда получил неожиданную поддержку от людей могущественного мафиози Германа Марона, который подминал под себя все злачные места и торговлю наркотиками. Однако, по убеждению Мерфи, эту поддержку Бен получил чуть позже, когда вокруг себя сколотил банду из себе подобных. Таких же безжа­лостных, отчаянных и жаждущих разбогатеть юнцов. Очевидно, Марон разглядел в парне редкие качества лидера. Он помог ему взять Даллас в свои руки.

Марон с Фолсджером не ошибся. Бен служил ему истово — верой и правдой. И вскоре на него были возложены обязанности заниматься проблемами, которые встава­ли перед индустрией Марона на внутреннем и особенно на между­народном рынках.

Там, где появлялся Бен Фолсджер, — в респек­табельных фирмах, противостоящих предприятиям Марона, а ,подчас, и в правительственных кабинетах —творилось нечто странное. Куда-то пропадали важные документы, а вместо них появлялись другие, компрометирующие фирму и ее главу. Кто-то погибал в автомобильных катастрофах, скоропостижно умирал от сердечной недостаточности, или вместе со всей семьей от подло­женной адской машины взлетал к праотцам.

Полицейские рьяно и добросовестно по каждому делу вели следствие и, как правило, по ходу их выплывало имя Бена Фолсджера. Но прямыми улика­ми против него правосудие не располагало. Следов он не оставлял.

Недавно Бену Фолсджеру стукнуло 36. Он — вице-президент концерна Германа Марона и один из двух его зятьёв... Это самая последняя запись в деле  Бена Фолсджера по кличке “Скользкий”. Но на этот раз ему не ускользнуть. Мерфи предвкушал удачу. Роки даст ему возмож­ность выйти на мароновский клан...

Ксантолуло, которому дове­лось пережить свою смерть и видеть своего убийцу, выдалась воз­можность отомстить за себя. И он, Мерфи, ее не упустит. Роки во­оружит комиссара прямыми уликами, которых не хватает в деле Бена Фолсджера.

«И тогда посмотрим, Марон!» — сказал про себя Мерфи, а вслух произнес:

— Роки, повторяю, меня не интересует твой убийца. Я хочу знать подробности всех совершенных тобой убийств. Кто? Поче­му? И сколько?.. Вот на эти три вопроса ты мне и ответь.

Гангстер кивнул. Он пришел в себя окончательно.

-Сэр, — твердо потребовал он, — записывайте. Векслера убил я. На мне 183 души. Если помните, в позапрошлом году газеты сообщали, что над Средиземным морем без вести пропал само­лет французской авиакампании, летевший из Тонго в Париж. В одном из его салонов находился со своей свитой премьер-министр Тонго. Пассажиров вместе с экипажем было 145 человек. Взрыв­ное устройство сработало, когда самолет находился над морем. Автоуправление миной находилось в моих руках. Не перебивайте, сэр, — Ксантопуло властным взмахом руки остановил пытавшегося что-то сказать комиссара.

- Векслер и этот самолет — два эпизода, по которым вы с моей помощью сможете прижать Бена и Германа Марона так, что они не отвертятся. В моем сейфе Парижского банка хранится собственноручно написанная Фолсджером записка. В ней он торопит меня покончить с премьер-министром, так как тот не сегодня-завтра может подписать указ о национализации мароновских предприятий, и сообщает, что Герман повысил ставку мое­го гонорара. Там же вы найдете ленты магнитофонных записей секретнейших бесед с Беном по многим моим делам.

— Преступлениям, — уточнил Мерфи.

— Делам, сэр! Делам! — убежденно повторил гангстер. — Каждый из нас делает свое дело. Коль хочешь жить хорошо, то и дело должен делать хорошо. А мое дело — убивать... Я ему научился давно. В 16 лет. Нас, таких, как я, и постарше — голодных, нищих и безработных, — собрал вокруг себя Бен. Он тогда сказал сказал нам: “ Мое игорное предприятие принадлежит всем нам.” Бен действительно поровну делил свой небольшой доход. Мы имели крепкие кулаки и грудью встали за свое казино. Тогда я научился убивать. «Банда Бена» — так называли нас в Далласе. Мы заставили себя уважать. Нас было девять парней, а осталось — двое. Я и Бен. Он взлетел вы­соко... Бен всегда прибегал к моей помощи. Называл меня братом. Но я знал: всё до поры до времени. Он в любую минуту мог за­ложить меня... Точно также, как многих из наших ребят, с которыми мы вместе начинали. Я всегда держался от него подальше.

Ксантопуло задумался.

-Продолжайте, Роки, я слушаю.

Слабо усмехнувшись, гангстер кивнул.

-От судьбы, сэр, видимо, не уйти... Так и так Бен Фолсджер подвесит меня... Но в отличие от моих жертв Бог дает мне право на последнее слово. Я этим словом должен кончить Бена и его патрона. А кончится ли вместе с ними зло? И Бог ли дает мне та­кой шанс? Если он, тогда что это? — с застывшей на губах кри­вой усмешкой Роки покосился на открытую дверь камеры.

- Зло, сэр, не в нас, потому его и не убить. Полиция, проповеди, поли­тика - всё блеф!... Удивляюсь человеческой тупости. За тысячи лет своего существования люди не могут понять одной простой исти­ны. Они убивали убийц, но оставляли Зло. Сэр, вот что я вам ска­жу: Марона убить нельзя. Нет, не того Марона, что сейчас в своем роскошном оффисе пьет кофе, а того, что находится вне нас и дер­гает за веревочки, к которым мы привязаны...

- Хватит болтать! — прикрикнул Мерфи. — О вселенском зле расскажете потом.

Ксантопуло пожал плечами.

— Что вам еще нужно, сэр? Все подробности узнаете из доку­ментов, которые возьмете из абонированных мной сейфов. Если возникнут какие-либо вопросы — я  к вашим услугам.

— Вы говорили об одном сейфе —парижском. Их что—не­сколько?

— Да? —удивился Роки. —Значит, забыл. Дайте ручку и бу­магу.

Гангстер написал два шифра.

— Этот, — показал он на верхнюю строчку, —во Франции, а другой местный, нью-йоркский. Кстати, в нем вы услышите голос Марона. Он говорил со мной по телефону неделю назад. Марон приказал, чтобы я как можно скорее убрал Векселя. В пакете с кассетой вы обнаружите чек на 25 тысяч долларов, подписанный Германом. Мой гонорар.

Ксантопуло зевнул.

— Пожалуй, все, сэр. Я хочу спать.

                                                   III

Мерфи, как ему тогда казалось, никогда еще так близко и удобно не подбирался к паутине с жирными пауками. Правда, тро­гать ее ему иногда удавалось. Она тряслась, сбрасывая с себя научат, но не рвалась. Похоже, на этот раз Марон не отделается только мелюзгой. Тут надо не спешить. Главное, хорошо ухватить­ся и тряхнуть со всей силой, чтобы весь выводок, запутавшись в своей собственной липкой сети, шмякнулся на услужливо подставленную Интерполом раскаленную сковородочку. Пусть попрыга­ют. Хороша будет площадка для адового дансинга.

Хотя Мерфи и не отличался особой пылкостью воображения, он хорошо пред­ставлял себе картину крушения мароновской империи. Не пред­ставлял он только и даже не мог предположить единственного и самого существенного—истинных размеров этой паучьей держа­вы. Впрочем, дело было даже не в размерах, а в ее значимости в государственном комплексе. И не столько в многогранности того, чем она занималась, и многоликости исполнителей, сколько в по­литической важности ее главного дела, о котором Мерфи не имел ни малейшего понятия.

...Несмотря на то, что удар, нанесенный Интерполом Марону, был мастерски рассчитанным и профессионально точным — вреда он ему не принес. Разразившееся было скандальное дело на удив­ление комиссара шло вяло. Охочая до самых низкопробных сенса­ций пресса, как ни странно, отнеслась к нему без особого инте­реса. Оно немного оживилось, когда стало известно о том, что томящийся в одиночной камере Ксантопуло при загадочных об­стоятельствах «покончил» с собой.

Признаков насилия на трупе обнаружено не было. В кармане брюк мертвеца нашли длинную исповедь-послание, написанную, как установила экспертиза, рукой самоубийцы. В ней Ксантопуло признавался: де он бессовестным образом оговорил Бена Фолсджера и его почтенного тестя. Ока­зывается, он безумно завидовал своему другу детства Фолсджеру и эта зависть толкнула его на гнусную ложь. Тот чек в 25 тысяч долларов Бен дал Роки как подъемные для начала новой его жизни, то есть, он был авансом будущей работы, какую ему, Ксан­топуло, благодаря заботам Фолсджера, предоставлял в своем кон­церне Герман Марон.

Что касается магнитофонной ленты — на нее голосом честнейшего Марона наговорил актёр Голливуда Хосе Скорса, с которым Роки часто обделывал разные делишки. Им, Хосе и Ксантопуло, как явствовало из посмертной исповеди, хо­телось сорвать с Бена Фолсджера богатый куш. Именно Хосе при­думал историю с письмом, где Бен якобы требовал от Роки немед­ленно покончить с премьер-министром Тонго. «Чем неправдоподоб­нее оно будет,- говорил Скорса,-тем лучше. В него больше поверят. Ведь речь идет о действительно погибшем черномазом вожде и о зяте Марона». Это письмецо за 500 долларов сработал известный техасский мошенник Джон Крайтон...

Конечно, Хосе Скорса и Джона Крайтона призвать во Дворец правосудия для дачи показаний было дохлым делом. Тот и другой не так давно по вполне естественным причинам покинули сей брен­ный мир. А для семьи актера Скорса сообщение о его связях с наемным убийцей прозвучало небесным громом. Жена его в пер­вый же день перед собравшимися репортерами заявила: «На Хосе наклеветали...» А сутки спустя, якобы под натиском неопровержи­мых доказательств, сдалась. А еще через несколько дней вдова Скорсы стала обладательницей большого дома...

Поздним вечером того дня, когда суд признал Бенджамина Фолсджера “кротким агнцем при непорочной деве”, в квартире Мерфи, дочитывающего отчет о минувшем процессе, раздался те­лефонный звонок. Хозяин поднял трубку.

— Боб? — поинтересовались с другого конца провода.

— Да я, — ворчливо проскрипел Мерфи.

— А это... — наушник   взорвался  гомерическим  хохотом.

Человек смеялся взахлеб, торжествующе, делая паузы, чтобы назваться. Но как только ему удавалось выдохнуть: «А это...», — его снова разбирал неудержимый хохот.

— Догадываюсь, — отрезал Мерфи.

— Именно, — все также, задыхаясь от смеха, подтвердил зво­нивший.

— Не забывай,  Марон, смеется тот,  кто смеется последним...

В ответ кто-то третий, слушавший их по параллельному теле­фону, издал протяжно-мерзкий звук...

Мерфи этого забыть не мог. Да и придумать что-либо в свою защиту тоже не мог. Разве только от случая к случаю наносить своему обидчику болевые и достаточно ощутимые уколы. Одним из таких уколов стал «подкупленный» его людьми Питер Хэйк.

Благодаря явным и тайным «услугам» Мерфи, Марону было не совсем уютно в своем роскошном гнезде. Впрочем больше прихо­дилось поворачиваться Фолсджеру. Сам Герман не очень-то обра­щал внимание на комиссара, выпады которого бывали хотя и чув­ствительны, но не опасны.

От этой «тихой» дуэли больше все-таки страдал Интерпол и его сотрудники. Им все труднее и труднее при­ходилось работать. Коллеги из других стран относились к ним, мягко говоря, не совсем дружелюбно. Мешали, путали затеянную игру, и наконец вообще отгоняли от взятого следа и сами брались раскручивать дело, упуская важные звенья, выходящие за пре­делы их компетенции, вернее, не компетенции, а за пределы их государства. Каждое появление агента Интерпола вызывало пол­ный высокомерия и пренебрежения протест: мол, мы сами упра­вимся... Правда, к жалобам Мерфи относились с пониманием, обе­щали помогать, не мешать. Но ни того, ни другого, ни третьего не делалось. Мерфи долгое время считал, что это происходит от про­фессиональной нетерпимости к какому-либо соперничеству, пока один из высокопоставленных чиновников прямо не заявил: «Боб, реши дела с Мароном и все у тебя образуется». Другими словами, комиссару советовали поклониться Пауку.

Марон мог влиять. Лапы его были хваткими. Паук, очевидно, ждал и жаждал компромисса. А Мерфи этого компромисса не до­пускал. Даже в мыслях. Безмолвная и скрытая дуэль продолжа­лась. И вдруг Паук через третье лицо выходит на него с предло­жением о взятке.

То, что никак не удавалось Мерфи, по всей видимости, удалось ребятам Скарлатти. Комиссар недоумевал: за что они, имеющие самое отдаленное отношение к сыску, могли уцепиться? Ведь кроме солидной с виду вывески «Интерпол», они за душой ничего не име­ли. Никому не нужный исследовательский отдел и... Марон. Смеш­но прямо. Но как бы там ни было именно они нашли ахиллесову пяту паучьего тела. Если бы не сидящий рядом боннский министр безопасности и не его ищущий взгляд, то Мерфи не поверил бы, что какие-то там ученые сморчки из его третьестепенного, мало­компетентного отдела загнали мароновскую банду в угол.

Министр ерзал. Молчание слишком затянулось. Он не знал, как понимать замкнувшегося в себе комиссара. Ему и в голову не могло прийти, что Мерфи впервые слышит о том серьезнейшем деле в Тонго и сейчас от услышанного просто-напросто обалдел.

Давно, очень давно, комиссару не приходилось бывать в столь глупом положении. Он краем глаза видел нетерпеливое беспокой­ство своего собеседника. Надо было выходить из положения, что-то говорить. А он ситуацией не владел. В таких случаях, Мерфи это знал по опыту, следует сказать нечто уклончивое, не отталки­вающее.

— Сколько? — не глядя на министра, буркнул он. Тот понимает с полуслова и залпом выпаливает:

— Десять1Десять миллионов долларов!

Спокойно, словно размышляя, Мерфи прильнул горячим лбом к холодному стеклу. «Боже! — подумал он. — Не верю ушам сво­им... Ай да, Скарлатти!»

Тщательно подобрав многозначительную фразу и дождавшись, когда остановится машина, твердо и внятно проговорил:

— Хорошо. Я разберусь.

— Я знал, что мы договоримся, — не скрывая радости облег­ченно вздохнул немец.

Мерфи кивнул... И этот кивок на прощание, и ту фразу министр понял, как ему хотелось...

Комиссара тошнило. Немец накормил его до отвала. Разумеет­ся, не сытными яствами и не хмельным питьем. На его месте лю­бой деятельный человек, а тем более лидер, привыкший обладать информацией и предпринимать, полагаясь на нее, энергичные дей­ствия, после такого ужина чувствовал бы себя рыбой, вынутой из воды. Его изводила мысль о невозможности сию же минуту ввя­заться в дело. Ну хорошо, соединится с Тонго, а смысл? Чтобы посоветовать, дать необходимые указания надо будет выслушать всю информацию, уточнить детали, почувствовать нюансы, рас­становку сил, предугадать движение... Не по телефону же. Тем бо­лее, что к проводам сейчас присосалось с десяток любопытных «пиявок»... Надо ехать на место. И не медля. Но в Тонго запросто не улетишь. Туда три рейса в неделю. Тот, на который он мог бы рассчитывать, улетел сегодня утром. Теперь денек-другой придет­ся позагарать.

Ничего не поделаешь. Надо смириться с обстоятельствами. На все свое время.    Как там у Екклесиаста:    «Всему свое время, и время всякой вещи под небом».    Кажется, так.   Что ж, придется убивать это время за чашечкой кофе, за флиртом в ночном баре, потом снотворным, а там видно будет...

Мерфи направился к при­мостившемуся на углу  отеля уличному бистро... Но время убить нельзя.    Это тебе не какой-нибудь  простой смертный  Вексель. Его, время, нельзя ни потерять, ни потеряться в нем. Если такое ощущение возникает у  кого-либо — оно  сугубо    личное и свиде­тельствует о   самом  серьезном  человеческом  недуге — разлажен­ности вмонтированного  в него природой  часового    механизма. В длиннющем перечне всех существующих болезней такая, правда, не значится.  Просто   медицина о ней ничего   не знает. И не может знать. Её генезис лежит в границах иных, более точных наук. Ведь человек по  сути живой  хронометр... Подожди, кто это сказал?.. От кого же я это слышал?..  Ну-да, от того русского,  который «поло­жил  глаз» на Мари, на которого часто ссылался Вексель, и кото­рый сейчас в команде Скарлатти, там, в Тонго.

«Даже покончив с собой, — заявил тогда он, — ты не убьешь его. Ни в себе, ни тем более вне себя. Вне времени нет жизни, равно как жизни нет в безвременье...» Приблизительно так. Ни­чего не скажешь: «Оригинал».

Боб хмыкнул. Память у него — Мадам Само Совершенство. Все помнит. Все держит в себе. Ничего не упустит. Хуже Гобсека. И никакой такой психической перегрузки или срыва она ему не доставляла. Напротив, Мадам Само Совершенство была ему не­заменимой помощницей. И в работе, и на отдыхе. Стоило захотеть что-то восстановить, он пробегал по памяти, как по клавиатуре, нажимал на нужный ему клавиш и словно включал видеомагни­тофон. Мерфи мог представить и вспомнить всё, что с ним происхо­дило за 52 года жизни. С самого детства.

Если бы сейчас понадобилось, он воспроизвёл бы со стеногра­фической точностью весь их тот с Мефом давнишний диалог. Артамонцев тогда сравнил человека с хронометром.

..Боб, как бывало с ним не раз во время неприятностей, вскоре почувствовал, в себе перемену к лучшему. Снова помогла Мадам Само Совершенство. Согнала она вызывающую тошноту тяжесть.Стало гораздо легче. Более того, появилась уверенность, что все образуется и попасть в Тонго проблемы не будет.

«Перемещусь, наверное», — подумал он, возвращаясь к воспоминаниям. Хорошо, что у него в кабинете есть такая камера. Иначе Мерфи некуда было бы любопытства ради лезть. И не довелось бы услышать ему фантастической гипотезы Артамонцева о таком таинственном су­ществе, как Человек, и весьма забавного толкования загадки его персональной камеры. По правде говоря, забавным назвать его было трудно. Что-то в нем было...

Камера представляет из себя узел аномального поля времени. Воздействие ее очень индивидуально. Оно тем сильней, чем больше несовпадение внутреннего ритма или, как Меф говорил, «скорости времени», помещенного туда человека с частотой сокращений или иначе со скоростью общего Времени, что вне нас. У каждого свой ход часов...

Любопытно. Ничего не скажешь. Откуда оно взялось это наше Земное Время?.. Минутку. Что он ответил?.. Ну-да!.. «Полагаю,— сказал Меф, — что наше Время по какой-то причине отделилось от материкового. Подозреваю, оно явилось следствием разумного вмешательства. Его вычленили специально. Мы как бы живем в одушевленном осколке того материкового времени...» Надо же!.. Ведь может и ещё раз, да вдребезги... Пружинки нашего осколка перенапрягутся и...

И... раскололось. Звонко, с треском, на жалобной ноте фальцета. Боб вздрогнул. Но, сообразив в чем дело, облегченно вздохнул: с кофейной чашечки, подаваемой гарсоном, на стол упала серебря­ная ложечка. «Так однажды все и расколется. Не успеешь и пик­нуть», — ворчливо пробурчал он.

`— Что еще, мсье? — Извиняясь, улыбнулся официант.

«Иди к черту, убийца Человечества», — беззлобно, про себя послал он его и, мягко покачав головой, потянулся за заказанной им рюмкой двойного коньяка.

Сейчас ему станет хорошо. Наполнится благодушием, шутли­вым настроением и можно будет — в ресторан.

«Ну вот ты и пережил мировой катаклизм», — бережно обняв ладонями кофейную чашечку и без всякого смысла разглядывая ее донышко, сказал он себе.

Кто-то почти вплотную, заставляя, видимо, обратить на себя внимание, подошел к нему и наконец, не выдержав, противным бабьим голосом прогнусавил:

— Мсье, я очень извиняюсь, скажите, пожалуйста, который час?

«В букете не хватало гомосексуалиста. Тоже ведь Хомо сапиенс. Хронометр, мать его так!» — недовольно подумал он, поко­сившись на часы, и громко, четко назвал точное время.

Но гомик не уходил.

«Если начнет приставать - тресну в ухо»,- решил Боб.

— Можно я сяду к вашему столу?- напрашивался тот.

Представив перед собой похотливо-слюнявую улыбку гомика и его голодный взгляд сучки, Боб сжался и, не скрывая брезгли­вости, отрезал:

— Я буду сидеть один.

— Ох, какой сердитый, — тем же мерзким голосом проканючил гомик и вместо того, чтобы восвояси удалиться, бесцеремонно отодвинул стул и демонстративно уселся напротив Боба.

«Ну, кобель с женским органом — сам напросился!» — задох­нувшись от ненависти и гнева, пробормотал Мерфи, тасуя в голове самый приемлемый из вариантов. Чтобы быстро, без шума и на­повал. Боб по-бойцовски вскинул голову и... сначала моргнул обо­ими глазами, потом сразу как-то сник, а в следующее мгновение и он, и его непрошеный сосед порывисто поднялись и обнялись.

— Шутки, Меченый, у тебя дурацкие, — хлопая по широкой спине закадычного друга детства, говорил Боб.

— Это потому, Бобби, что вид у тебя дурацкий, — не остался в долгу Соммер.

— Гарсон, два двойных коньяка, — крикнул Боб, вопроситель­но глянув на друга.

— Можно, старина, — согласился тот.

Дик, как и в детстве, держался с ним покровительственно. Ему было наплевать, что его Бобби, за которого он когда-то заступался в уличных драках, высоко взлетел. Он тоже в конце концов не не­удачник. Тоже добился под солнцем неплохого места.

Своенравно-самолюбивого Боба покровительственный тон дру­га не раздражал. Ему казалось, что он, не любящий да и разучив­шийся кому бы то ни было подчиняться, наверное, смог подчинить­ся бы только Дику Соммеру.

Осушив рюмку, Боб спросил:

— Как ты здесь оказался?

— Тебя жду. Четверть часа как подъехал. Мне портье еще днем сказал, что ты к девяти вернешься.

— Я очень рад тебе, Дик.

— О том, как мы рады друг другу, поговорим у меня. Жена и гости сгорают от нетерпения поглазеть на таинственного главу международных ищеек. Вставай, поехали! — поднимаясь с места, распорядился он.

Боб с непохожей на него покорностью повиновался. Широко шагая, друзья направились к стоянке машин.

— Слушай, Дик, ты здесь живешь что-ли?

— А ты не знал? Два года, как переехал в Париж. Кампания пе­ревела.

-- Не скучаешь?

— Не приходится. В штатах бываю часто. Знаешь,  самолеты сокращают расстояния... Кстати, Бобби, ты не женился? Боб мотнул головой.

— Я тебе подыщу француженку. Есть одна на примете, — по­обещал Дик, вставляя ключ в дверцу «мерседеса».

— Хорошо живешь, Меченый, — стукнув костяшкой пальца по капоту, сказал он.

— Неплохо, Бобби. Кампания платит щедро, — начал было он и, вспомнив о чем-то, в сердцах сплюнул:

— Совсем забыл. Там, в холле, ждет тебя какой-то парень. Я ему обещал, если встречу тебя первым — передам. И забыл.

— Какой он из себя?

Соммер улыбнулся и, прикрыв глаза, стал перечислять:

— Среднего роста. Глаза серые. Нос прямой. Подбородок му­жественный. Сложения спортивного. Стройный. В общем, стопро­центный янки. Говорит, правда, со странным акцентом.

-Это — Меф. Мой сотрудник, — догадался Боб. — Ты уж из­вини, но тебе придется минут 10—15 подождать меня. У нас с ним важный разговор. Подожди, Дик, ладно?

Да ладно. Только, будь добр, поскорей, — крикнув вдогон­ку удаляющемуся другу, Соммер нырнул в салон машины.

Они вышли из отеля полчаса спустя. Дик уже нервничал.

— Мне это не нравится, Бобби. Раньше ты был точен, — пряча за шуткой назидательный тон, упрекнул Соммер.

— Извини, Дик. Разговор действительно важный, — мрачно сообщил Боб.

Меф тоже извинился и подтвердил, что дело было неотложным. Потом, обезоруживающе-виновато улыбнувшись, протянул руку.

—Артамонцев.   Мефодий   Георгиевич, — представился  он.

Соммер назвался и весело спросил комиссара:

— Босс, ты с ходу запомнил его фамилию?

— До сих пор не могу выговорить. Поэтому называю Мефом, — думая о чем-то своем, отозвался Боб.

— Я все понял. Чтобы попасть в Интерпол надо очень немно­го. Или иметь громкую фамилию — Мерфи, или такую заковы­ристую...—пошутил Соммер.

—-Он — русский. А у них фамилии, сам знаешь, — язык вы­вихнешь.

Дик с еще большим интересом посмотрел на Артамонцева и снова протянул руку.

— Подумать только! — воскликнул он. — Они с нами — на одно лицо. Если мы стопроцентные янки. то в вас, Меф, янки на один процент больше... Скажи, что я не прав, Бобби?

            — Дик, Мефу нужно отдохнуть... Мы сумеем по дороге заки­нуть его? — назвав адрес гостиницы, поинтересовался он.

— Ныряйте в машину, ребята! По дороге.

Уже петляя по улицам, Соммер, глядя перед собой, произнес:

— Что случилось, Бобби? Если секрет — жуй сам, но немного, хотя бы ради нашей встречи, приободрись. Если секрета нет — выкладывай,

Боб безнадежно махнул рукой.

-Никакого секрета. Просто нам с Мефом завтра и, как можно раньше, позарез нужно быть в Тонго...

-А рейс туда только послезавтра в 12 часов 40 минут, — за­кончил вместо друга Соммер.

—    Боб удрученно кивнул.                                               — Это очень важно, Бобби?

— Важно, дружище.

.— Мой отель, Дик. Остановите, — попросил с заднего сиденья Артамонцев.

— Едем ко мне, ребята, — беззаботно крикнул Дик. — У меня отдохнете, а завтра в 8 часов утра полетим в Тонго. Мне, если не возражаете, тоже туда нужно.

— Брось шутить, Пириней, — промямлил Боб.

— Во-первых, не Пириней, а Меченый. Во-вторых, я никогда по серьезным вещам не шучу. В-третьих, комиссар, перед тобой вице-президент международной американской авиакампании, ко­торый здесь, в Париже, отвечает за развитие евроафриканских авиалиний... Понял?!

— Меченый, у меня нет слов, — по-ребячьи свистнув, выдохнул Боб. — Кстати, — обернулся он к Артамонцеву, — я весь вечер чувствовал, что все образуется и я завтра увижу Скарлатти... Ну и интуиция у меня!

— Не хвастай, Бобби, у всех она есть, — заявил Дик. — Вот у меня, например. Я знал, что заполучу тебя сегодня. Приведу в свою гостиную и собравшимся моим друзьям-французам, кивнув небрежно на тебя, объявлю: «Это мой друг детства, Бобби. ШефИнтерпола...»

— Не у всех, — перебил его Артамонцев.

— Что не у всех? — опешил Дик.

— Интуиция. Это, как дар. Не у всех она есть.

— Ты хочешь сказать, что это чувство тоже причастно ко Вре­мени? — заинтересованно окинув вжавшуюся в угол сидения фи­гурку усталого Мефодия, проговорил комиссар.

— Именно.

— О чем он, Бобби?

— Да не слушай его, Пириней. Открою тебе тайну. Меф —не сыщик. Он доктор философии. И такое наговорит...

— Я готов послушать.

— Нет уж, дудки! Лучше ты мне расскажи о француженке. О той, с кем обещал познакомить.

— А-а-а, — протянул Соммер, — задело?!

И друзья до самых ворот особняка Дика, вспоминали свои дав­нишние похождения, заразительно смеялись, гикали, толкали друг друга в бок... Им было хорошо. Они были счастливы. Артамонцев с завистью наблюдал за этими взрослыми мальчишками. Они ба­рахтались во времени своего детства.

Глава третья

ОЧНАЯ СТАВКА

Самое трудное — быть пасынком времени. Нет тяжелее участи пасынка, живущего не в своё вре­мя.

Василий ГРОССМАН

В психиатричке. “Очнитесь, слепцы!...” Гершфельд сомневается.

В кабинет он вошел один. Конвой остался в коридоре. С ними, с этими двумя угрюмыми парнями, с одинаковыми равнодушными физиономиями и тяжеловато-тусклыми глазами, стоять было неприятно. Почему-то не по себе, хотя они не особо стесняли его. Во всяком случае тут, в небольшим холле перед дверью с таблич­кой «Главврач профессор И. Н. Гершфельд». И зачем, собственно, им здесь было его охранять?..

Ворота — железные. Почище тюремных. Забор — каменный, высокий, поверх которого ехидно посверкивают заляпанные грязью осколки битого стекла. Но до забора и ворот — далеко. Чтобы до них добраться надо суметь прежде выбраться во двор. Исхитрить­ся пройти вон ту дверь, что в конце коридора с цифровым щитком электронного кода. Или по крайней мере иметь автоген. Без него не разрезать оконных решеток на окнах и не сокрушить хитрых запоров этой столь прочной обители спятивших людей.

Так что конвоиры были спокойны и, развалившись в креслах, с безмятеж­ной самозабвенностью созерцали нечто ему неведомое, но для них, наверняка, наиприятнейшее. Скорее всего, свой необычайно содер­жательный мир. Впрочем, чтобы там ни было, оно, это неведомое, несомненно, было интересней объекта их работы. И объект, поняв своих сопровождающих, не без удовольствия слонялся по простор­ному холлу. Изучил Доску почета с портретами ударников коммунистического труда и, обнаружив, что изображенные на них по­читаемые люди — врачи и санитары — весьма почтенного возраста с сумрачными и напряженными лицами, потерял к Доске интерес.

Дольше всего он задержался у стенной газеты «Психиатр». Вни­мательно прочел передовицу, посвященную задачам медицинского персонала в свете новых требований, потом под рубрикой «Советы врача» с иронической усмешкой познавал, как предотвратить прогрессивную форму склероза и, в предвкушении удовольствия, посматривал на «Юмор».

Материалы, помещенные в газете, читал он по два раза. Пер­вый раз — залпом, второй — медленно, словно пережёвывая, пы­таясь вникнуть и понять, какой искусной петлей автор передовицы умудрится связать общегосударственные требования, поставлен­ные перед сельским хозяйством, с проблемами, стоящими перед психиатрами.

Поиском этого нехитрого узелка объект занимал­ся с неподдельным интересом.Наверное потому, что давно, очень давно не читал ни газет, ни журналов, ни книг. Если верить ка­лендарю— 25 лет. Четверть века, которые неизвестно как проле­тели мимо него, не прибавив ни одного года к его 33 годам. Да и плюс еще этот, вполне реальный и полный драматизма период в 13 дней, когда снова начался отсчет его возраста. Но как бы в на­смешку начался он, по существу, в камере следственного изолято­ра, где не очень-то тебе дадут почитать. Так что он, который чув­ствовал себя больным, если оставался без чтива хотя бы один день, вдруг...

«Сколько же?..» «Чего сколько?» — спросил и переспросил он себя. — «Не читал что ли?... Ведь не только ие читал, но и не...» — Он зажмурился. — «Если стану перечислять все «не», то не хва­тит, пожалуй, и дня... Впрочем времени у тебя, товарищ Артамонцев, теперь много», — мысленно обращаясь к себе, не без издевки заметил он. Но, зацепившись за казалось бы мало что значащую фразу — «теперь много», рассудок тут же выдал ему несколько естественно напрашивающихся вопросов: «А много ли?» Можешь ли ты с уверенностью утверждать, что «теперь много?» Эти вопро­сы, на которые, будь в другой обстановке, он не без знания дела ответил бы, вызвали в нем сейчас непонятное негодование. «Хва­тит об этом думать!» — оборвал себя Артамонцев. И чтобы уйти от навязчивых вопросов и напрашивающихся ответов на них, за­ставил себя вчитываться в текст заметки стенгазеты, помешенной под заголовком «Наш здоровый смех».

Некий юморист, спрятавшийся под псевдонимом «Ехидна», по­местил выдержку выступления из протокола профсоюзного собра­ния, на котором завхоз клиники отставной полковник К.К. провозгласил довольно необычную патриотическую инициативу.

«...Личный состав хозяйственного подразделения нашего сумаушедшего    дома, — писал он, — в стратегическом    плане  всенародной перестройки предлагает в корпусах ненормальных переобо­рудовать оконные решетки. Вместо прежних, не эстетичных, нами решено   силами умельцев из числа нашего контингента   налаживать другие — декоративные, которые будут представлять ажурное переплетение виноградных лоз с листьями...»

Комментарий «Ехидны»

       «Есть контрпредложение. Под плющ — лучше. Воздушнее, на дежнее, а главное, оригинальнее».

      Позабавившись у «Психиатра»,Артамонцев стал   наблюдать за самими психиатрами. Их тени в белых халатах скользили по коридору то в одну, то в другую сторону. Именно тени. И именно скользили. Были видимы, но неслышимы. Ходили, словно на цы­почках, словно подкрадывались. Такое впечатление, догадался Артамонцев, складывалось потому, что переговаривались они почти шепотом и обуты были в мягкие тапочки. Ходили с непри­ступными, гордыми лицами.

Конвоиры  обменялись ничего  не выражающими   взглядами и тотчас же опять уставились в одну точку перед собой. Опять ушли в свой сладостный мир служебных грез...

«У каждого они свои,— подумал Артамонцев. — И у каждого    они    тем    интереснее, чем безынтересней реальная жизнь... Реальная,—повторил он про себя и тем же манером, скривив в иронии губы, спросил: — А реальная ли? Боже, что они знают об этом? А что знаю я? Хотя...»

На «хотя» его мысленный диалог с самим собой прервался. По обе стороны от себя он снова увидел своих конвоиров, которые еще мгновение назад застывшими истуканами сидели в своих крес­лах. Они возникли бесшумно, как привидения. «Вышколенные ребята», — одобрительно отметил он.

—    Пройди! — грозно молвил детина справа.

 Табло над дверью в кабинет главврача    горело пронзительно зеленой надписью: «Прошу войти...»

И он вошел.

Профессор берет ручку, вертит ею, сосредоточенно постукивает по зубам и морщится... «Надо торопиться. Сегодня последний день. Тянуть больше нельзя...» Рука так и просится вывести давно го­товое в голове заключение, состоящее всего лишь из одного пред­ложения: «явных отклонений от нормы не установлено».

 Рука-то просится, а логика вопиет. Написать такое — значит, поставить себя перед необходимостью объяснить массу несоответствий в био­графии помещенного к нему человека и не меньший ворох его утверждений, бредовость которых заставила милицейских работни­ков обратиться к психиатру... И то, что он не тот, за кого его при­нимают. И жена — не его жена. И дети — не его дети. И родился-то он не в захолустном городишке Закаталы, что в горах Азербай­джана, а в Подмосковье пусть заштатном, но родном городке Щербинка. И что он не чабан, а ученый. И не просто ученый, а сотрудник знаменитого на весь мир МАГа — Международного агентства глобальных проблем человечества, — куда он был при­глашен на работу из Интерпола, где работал в специальном иссле­довательском отделе. И что он не азербайджанец, как показывает закатальская милиция и настаивают якобы совсем незнакомые ему люди. И фамилия его не Новрузов, а Артамонцев. По-азербай­джански он — ни бельмеса. Мол, ничего не понимает из того, что лопочат ему малыши, которые называют его «папой» и о чем горя­чо, сквозь слезы, нашептывает,настойчиво прижимаясь к нему, их мать...

Ничего этого вразумительно объяснить Гершфельд не мог. А коли так, не мог и не имел права написать: «отклонений от нормы не установлено»

.

Он покосился на довольно захватанную папку, на титуле кото­рой четко выделялась эмблема щита и меча. Ее ему в первый же день в приложение к странному пациенту вручил следователь. Из папки упрямо выпирали острые кончики фотокопий десятка документов, свидетельств, справок... Одним словом, все то, что по мнению профессионалов составляет объективный образ преступ­ника.

Гершфельд чуть ли не наизусть знал содержание каждой бумаги в папке. Но тем не менее, как только его начинали одоле­вать сомнения в объективности представленного, он всегда придви­гал папку и снова и снова перечитывал каждый документ...

Протокол с места происшествия (копия; из показаний при­водятся основные выдержки). Составлен следователем Кали­нинского районного отделения внутренних дел (РОВД) Уп­равления внутренних дел гор. Москвы капитаном милиции Александром Захаровичем Тюриным в присутствии двух понятых.

Сообщение о проникновении постороннего в квартиру врача-стоматолога гр. Зубриенко Валерия Леонидовича поступило в 17 часов 42 минуты. Следователь прибыл на место происшествия в 18 часов 07 минут...

Хозяйка квартиры, гр-ка Зубриенко Мимилия Ильинична (27 лет, старший преподаватель английского языка инженер­но-строительного института), заставшая в своей квартире постороннего и сообщившая о случившемся, утверждает, что нарушитель не предпринимал попыток к бегству, вел себя корректно по отношению к ней и говорил следующее:

«Я бывший хозяин этой квартиры. Зовут меня Артамонцев Мефодий Георгиевич. Работа моя была связана с частыми, продолжительными разъездами. В основном за рубеж...»

Она спросила, в каких странах ему довелось побывать. Он ответил: «Почти во всех». Ей это показалось странным и она поинтересовалась, владеет ли он каким-либо иностранным языком. Этот гражданин ответил, что знает английский, фран­цузский и может объясняться по-испански. Его внешность не внушила ей доверия. Она спросила по-английски, куда он ездил в последний раз.

«В Индию, в Калькутту, — уточнил он. — Оттуда начались мои злоключения или приключения — как хотите... В ту по­следнюю командировку со мной и произошла совсем неорди­нарная история. В общем, для своих коллег и друзей, как бы это точнее выразиться, я пропал без вести. Но мне, к счастью, удалось из всей этой истории благополучно выбраться. И вот я вернулся к себе. Хотелось отдохнуть и позвонить к друзьям... Вот тут у меня стояла тумбочка с аппаратом спецсвязи. Те­перь ни того, ни другого...»

Все это он говорил на безукоризненном английском. Изум­лению хозяйки не было предела. Она, проходившая годичную стажировку в Англии, не владела языком так, как он.

«Мефодий Георгиевич, — сказала ему Мимилия Ильинич­на, — когда мы вселялись сюда, квартира была совершенно пуста».

 «Охотно верю», — согласился Артамонцев и, изви­нившись, хотел уйти, но в это время пришел Валерий, муж хозяйки».

«Да, точно, так оно и было. Этот субъект — подозритель­ный тип. Мне он тоже рассказывал свою побасенку. Тогда я ему в лоб: если ты не вор, то как попал в квартиру? И что вы думаете я выясняю? Он, нахал, придумал новый способ открывать такие двери, как наша. Все-таки,гляньте: на сейфовская, непростой конструкции. Вышел я вместе с ним на лестничную площадку, а Милю попросил запереть дверь изнутри. Теперь открывай, — говорю я ему. Он полез в элек­трощит, где висят счетчики, мой и соседа. Чем-то там щелкнул и дверь отомкнулась. Тогда мы его с Вовчиком, соседом, за грудки... Но не били... А он с нами стал драться. Приемчики применил. Я вот, посмотрите, шишку набил на затылке. Упал. А Вовчику он чуть руку не сломал. Сустав выбил. Я вправ­лял... После этого Миля и позвонила к вам».

«Я действительно Артамонцев Мефодий Георгиевич, по-ви­димому, уже .бывший хозяин этой квартиры. О роде своей деятельности я скажу вам с глазу на глаз... Что касается двери. То есть того, как я её открыл. От всего моего скарба осталась только она. Новые жильцы не поменяли в ней даже замка. И правильно сделали. Запор надежный.

Когда я здесь жил, однажды случилось так, что я, по рассеянности не захва­тив с собой ключи, захлопнул двери. С того самого случая я один ключ отдал своей соседке, Соне Ширшковой... Судя по всему, бабке этого парня. Я его знал с двухлетнего возраста. Когда я уезжал отсюда в последний раз, Володе шел восьмой год. Тогда он был воспитанным и примерным мальчиком... Но я не кончил о дверях. Очевидно, товарищ Зубриенко вос­пользовался ключом, что хранился у Сони... А так как я часто захлопывал свою неприступную дверь, то, чтобы не беспокоить Софью Федоровну — такое было её полное имя,— пришлось придумать нехитрое устройство. За моим, то есть, теперь их счетчиком есть тумблер, посредством которого на замок подается импульс напряжения. Он-то и выбивает из пазов граненные язычки замка и приводит в действие «собач­ку», которая фиксирует их в положении «открыто».

Вот и весь секрет. О нем знал только я».

Владимир Карпович Ширшков (слесарь завода «Серп и Молот»):

 «Капитан, не слушай его. У него на роже написа­но — ворюга и брехло. Узнал, как бабку мою звали и про дядю Мефодия Артамонцева разнюхал, а теперь лапшу нам вешает на уши. Я дядю Мефодия хорошо помню. Настоящий русский мужик был. Высокий, здоровый, сероглазый. А этот, посмотри, капитан, чистый кацо — грузин... Никакой он не Артамонцев. Знаешь кто он, капитан? Вор-гастролер.Вяжи его и в Бутырку...»

В карманах нарушителя были обнаружены: носовой пла­ток, янтарные четки, 67 р. 85 к., авиабилет «Кировабад—До­модедово» и паспорт, выданный Закатальским РОВД Азерб. ССР 33-летнему гр. Новрузову Фуаду Джебраил оглы, же­натому, имеющему четверых детей, проживающему в селе Илису Кахского района по ул. им. 26 Бакинских комисса­ров, 9.

Факт кражи вещей, денег, драгоценностей и прочих цен­ностей из квартиры гр. Зубриенко В. Л. не установлен.

В беседе с глазу на глаз нарушитель сделал заявление: будто бы он некогда являлся сотрудником исследовательско­го отдела Интерпола, откуда был переведен в МАГ, где вы­полнял якобы какое-то особое задание, явившееся причи­ной его нынешнего несуразного положения. Объяснения и подробности тому, по его словам, он излагать не уполномо­чен и настоятельно просил следующее:

1. Доложить о нем руководству МВД СССР;

2. По прилагаемым служебным и домашним телефонам связать его с директором МАГа господином Сато Кавадой или с комиссаром Интерпола Робертом Мерфи, в Нью-Йорке, или с начальником того отдела в Интерполе, в котором он рабо­тал, с Сильвио Скарлатти, в Риме...

Уведомление следователя А. 3. Тюрина прокурору района.

«Вчера 12 июня мною задержан до выяснения личности, доставленный с места происшествия гр. Новрузов Ф. Д., про­живающий, согласно обнаруженного при нем паспорта, по адресу...»

Запрос.  Совершенно секретно. Баку, МВД Азерб. ССР.

«Просим в оперативном порядке установить и сообщить данные на гр. Новрузова Фуада Джебраил оглы, прожива­ющего по адресу...»

Москва,  Калининский  РОВД. Совершенно секретно.

«На ваш запрос об установлении личности, сообщаем: адрес проживания Новрузова Ф. Д. соответствует указан­ному. Означенный гр. родился в семье потомственных чаба­нов в 1972 г. С 1990 по 1992 гг. проходил службу в рядах Со­ветской Армии. Демобилизовавшись, вернулся в колхоз им. Ази Асланова. Без отрыва от производства закончил зоове­теринарный техникум в гор. Кировабаде. По окончании тех­никума назначен бригадиром животноводческой фермы.

Член КПСС, депутат Закатальского районного Совета народных депутатов, награжден медалями Трудовой Славы 1-й и 2-й степеней. Женат. Жена — Новрузова Сакина Кямал кызы, воспитательница детсада. Четверо детей: дочь Рена — 11 лет, сын Эюб — 9 лет, дочь Малахат — 7 лет, дочь Назакет — 5 лег.

По словам членов правления колхоза, близких и родствен­ников, морально устойчив, уравновешен, предупредителен, прекрасный семьянин и общественник. Не курит и не пьет. Партийными и советскими органами характеризуется с самой лучшей стороны.

Вместе с тем считаем необходимым поставить в извест­ность о следующем факте, сообщенным начальником Зака­тальского РОВД.

Согласно донесению Илисуинского участкового инспекто­ра в районный отдел милиции 12 июня в 5 ч 20 мин местного времени на эйлаге (летнем лагере животноводов) Сарыбаш приключилось странное происшествие. Сгоняя в отару овец, на глазах членов бригады поскользнулся и резким порывом дувшего ветра был сброшен в пропасть старший чабан Новрузов Ф. Д.

Для справки. Высота пропасти 94 метра, отвесная, к низу имеет выступ, ложе каменное с редкой порослью орешника.

Прибыв на эйлаг и осмотрев место происшествия, участко­вый не обнаружил тела Новрузова. На поиски трупа мобили­зовали взрослых и школьников. Люди трижды из конца в ко­нец прочесали ложе пропасти. На ближнем к селу повороте дороги, пересекающей всё ущелье, в зарослях кизиловых кустов был обнаружен брезентовый плащ. Жена Новрузова и товарищи по работе опознали в нем плащ пропавшего. От указанного поворота до Илису 30 минут ходьбы.

Новрузов не вернулся на эйлаг и не ночевал дома. Отсут­ствовал он и на районном партийно-хозяйственном активе, где должен был выступать...

 В селе его нет по сей день.

Расследовать случившееся начальник райотдела командировал опытного следователя.Выдержка из представленного им рапорта передается дословно.

«...на месте происшествия, в районе предполагаемого па­дения Новрузова, мной установлены два ореховых дерева, кроны которых имели характерные надломы веток. Одно де­рево находится на высоте 20 метров от дна пропасти, откуда начинается её пологая часть, а другое, меньшее размером, с более развесистой верхушкой, стоит метров на 5—6 ниже. На гибком сучке верхнего дерева я снял лоскут брезентовки, совпавший с дырой на найденном плаще. Сломанные ветки другого орешника и царапины на его стволе, какие могли оставить края подошв обутого в сапоги человека, спускающе­гося с дерева, дают основание считать, что Новрузов, самор-тизировав на кроне первого дерева, уцепился за ветки второ­го и благополучно спустился на землю.

 Вывод о том, что Нов­рузов жив, подтверждается свидетельскими показаниями во­дителя автобуса «Илису — Закаталы» и председателем сель­совета».

Показания водителя. «Я возился с педалью сцепления. Она западала. И тут за спиной у меня кто-то спросил: «Шеф, я доберусь в Баку на твоей тачке?» Спросил на чисто русском языке. Я чуть не упустил пружину, которую с трудом зацепил отверткой. От неожиданности, конечно. В наших краях, сам знаешь, русскую речь не каждый день услышишь. Подумал, альпинист какой-нибудь. Не оборачиваясь, говорю: «Садись, брат, помогу доехать. Довезу до Закатал, а там пересядешь па рейсовый «Икарус» и — в Баку».

Мне самому понрави­лось, как я ему ответил. Ведь я русский знаю неплохо. Служил в Куйбышеве, а после демобилизации еще пару лет ра­ботал на стройке...

Тот сказал: «Спасибо, друг», но чувствую стоит на месте. Не отходит. Закрепил я пружину, оборачи­ваюсь, вижу: Фуад Новрузов. Уставился в наружное зер­кало автобуса и смотрит в него, как кролик на кобру. И в про­филь себя рассматривает, и язык показывает, ладонью по лицу проводит... А лицо белое-белое, что хлопковая коробоч­ка.

«Что с тобой, Фуад?» — спрашиваю его. Он молчит. Я стукнул его по плечу. Он кольнул меня взглядом, но я опять поинтересовался, что с ним и не нужна ли моя помощь... И вдруг он, Фуад, голосом того, кого я принял за альпиниста, на чисто русском попросил, чтобы я не забыл ссадить его на Закатальском автовокзале. Я кивнул и подумал: «Вот шпа­рит...» А позже, кажется, на следующий день, вспомнил, как в прошлом году, когда работал на председательском «гази­ке», я подвозил на новрузовскую ферму корреспондента. Тогда Фуад по-русски кроме «моя», «твоя» — ничего не знал. Мне пришлось даже быть переводчиком...

Я его высадил на автовокзале. Больше я Новрузова не видел...»

Показания председателя сельсовета. «На работу я при­шел ровно в семь. Мне нужно было писать речь. Накануне ночью позвонили из района и предупредили, что я должен буду выступить на активе. Включил чайник, сел за стол и машинально бросил взгляд на улицу. А у крыльца сельсовета стоит Фуад... Я раскрыл окно и крикнул: «Салам, Фуад. Под­нимись, дело есть к тебе». Он поднял голову, сказал мне по­чему-то: «Здравствуйте». Да! Да! Именно по-русски: «Здрав­ствуйте!» Потом перевел взгляд на крышу и смотрел на нее, как на летающую тарелку. С минуту постоял так, повернул­ся и, не удостоив меня словом, ушел. Я, признаться, обиделся на него. Вот, думаю, стал депутатом и зазнался...»

Основываясь на показаниях председателя сельсовета, во­дителя, пассажиров автобуса маршрута «Илису—Закаталы» и ряда жителей Закатал, видевших Новрузова на автостан­ции, я с полной уверенностью утверждаю, что гр-н Новру­зов Ф. Д. — жив...»

В настоящее время Закатальский райотдел милиции по просьбе родных и близких занимается вопросом выяснения места нахождения гр-на Новрузова Фуада Джебраил оглы...»

Очная ставка (машинописный текст магнитофонной за­писи).

Присутствуют: следователь, капитан милиции Тюрин, пом. прокурора района Кривцов, переводчик Сады.хов,понятой токарь за­вода «Серп и Молот» Носов, понятая педагог ПТУ Кирьянова. Приглашены: из г. Киева — Лиснянская О. Л, (в девичестве Артамонцева); из г. Закаталы — Новрузова С. К. с детьми (5-летняя Назакет, 9-летний Эюб), Новрузов А. Д. — брат задержанного.

Тюрин. Введите задержанного. (Входит  Новрузов. Здоро­вается.) Садитесь... Нет, не туда. За приставной стол. Лицом ко мне. Вот так... (Пауза. Следователь окидывает взглядом присутствующих.) Ну что, начнем?

Кривцов. Начинай, капитан. У каждого из нас много дел Недосуг рассиживаться.

Тюрин. Хорошо... Итак (обращается к Новрузову), граж­данин, ваша фамилия, имя, отчество, год и место рождения, кем и где работаете?

Новрузов (глубоко вздыхает). Ну сколько можно, капи­тан?

Кривцов  (резко). Не капитан, а гражданин капитан.

Новрузов (с недоумением). Разве мне предъявлено обви­нение?

Кривцов (сквозь зубы). Здесь мы спрашиваем. Ясно? Будьте любезны отвечать.

Новрузов (покорно). Извольте. Хотя ничего нового к тому, что говорил вряд ли добавлю... (Короткая пауза.) Артамонцев. Мефодий. Сын Георгиев.

Переводчик (перебивая, по-азербайджански). Джебраил у азербайджанцев то же самое, что у русских Георгий?

Новрузов (не обращая внимания на вопрос сидящего позади него переводчика). Родился в подмосковном городишке Щербинка в 1948 году...

Тюрин. Вы не ответили переводчику.

Новрузов. Я не думал, что он обращается ко мне.

Переводчик слово в слово повторяет вопрос.

Новрузов (с искренней растерянностью). Капитан, я не понимаю его. Если ему трудно говорить по-русски, пусть спрашивает на французском, английском... Пойму и по-ис­пански.

Переводчик (по-азербайджански). Отлично! (затем по-французски). Мсье, довольны ли вы своим содержанием здесь?

Новрузов (по-французски). Простите, сударь, но у вас ужасное произношение. Но, если начистоту, оно менее ужас­но, нежели мое пребывание здесь.

Переводчик (явно смущенный, подбирая слова). В чем это заключается?

Новрузов.   Прежде всего,   мсье, примите мою искреннюю признательность. Вы первый, кто почти за полмесяца моего ареста поинтересовался, каково мое здесь положение. Меня держат с отпетыми подонками — убийцами, ворами, нарко­манами, мошенниками... В камере, рассчитанной от силы на 5—6 человек, помещено вдвое больше. Три двухъярусные кро­вати по святому тюремному праву заняты элитой — гангсте­рами в законе. Мне отведен пятачок возле бака с испражне­ниями, называемого параша. Приходится спать стоя. Садить­ся на корточки, мягко говоря, не совсем удобно. Во-первых, запах далеко не французских духов бьет по ноздрям так, что нутро выворачивает, а во-вторых, рискованно —либо сам спросонок уронишь голову в парашу, либо шутники из элиты это сделают... С одним юношей такое они проделали... О раз­нообразии и калорийности стола, надеюсь, догадываетесь?.. .(переводит дыхание). Вы, мсье, все рассказанное мной, по­жалуйста, переведите им дословно. И добавьте, что они спол­на заплатят, когда установят наконец кто я.

Переводчик (в явном замешательстве). Но, сударь... По­чему вы им сами не скажете?

Новрузов (усмехнувшись). Они, сударь, меня не слышат, хотя я с ними объясняюсь не на иностранном... Надеюсь, в переводе с французского до них дойдет.

Садыхов переводит.

Кривцов (вспыхнув, отрезает). А что ты хотел?! За бро­дяжничество и сомнительный образ жизни, во время кото­рого ты, наверняка, черт знает, что натворил, нам, оказыва­ется, следует создать тебе курортные условия.

Новрузов. Прокурор, все это нужно сначала доказать.

Тюрин. Докажем! Обязательно докажем!.. Сейчас же прошу не отвлекаться. Продолжайте.

Новрузов. Рос без отца. Отец мой Артамонцев Георгий Мефодневич, инженер-мостостроитель, умер от ран, получен­ных на войне. Я его не помню. Когда он умер, мне не было и года. Растила меня мать, Артамонцева Лариса Михайловна. Врач-биохимик. Работала в Щербинской городской больни­це. Сначала врачом-лаборантом, а потом уже главврачом. Она одна поднимала меня. В школу я пошел с 6 лет. По со­седству с нами жила Добровольская Нина Константиновна. Как она любила выражаться — столбовая дворянка. Весть о революции в России застала её с мужем в Англии. Верну­лись они оттуда в 1935 году. В 1939 году её мужа репресси­ровали как агента английского империализма. В 1941 году она получила от него единственное и последнее письмо, в ко­тором он сообщал, что находится под Оршей и является сво­бодным бойцом Красной Армии...

Кривцов (перебивает). Мы просим не отвлекаться. Расска­зывайте только о себе.

Новрузоз. Нет уж, слушайте. Насколько я понимаю, мной все это говорится не для вас с капитаном, а для всех присут­ствующих здесь. Вам, безусловно, слушать скучно, так как я дважды имел честь излагать своё житие от пеленок... И все что я говорю — обо мне. Моя биография.

Кирьянова (просительно). Товарищ прокурор, пусть рас­сказывает. (Кривцов машет рукой.)

Новрузов. Итак. Добровольская после войны бедствова­ла. Ей как жене английского шпиона отказывали в работе. Мама наняла ее учить меня английскому языку. Потом мы уже жили втроем. Нина Константиновна знала неплохо и французский. Вот откуда у меня хорошая основа языков и... воспитания.

Кривцов. Что ты имеешь в виду?

Новрузов. Ничего кроме воспитания... (бросил, и без па­узы продолжал). Первая моя попытка поступить в МГУ на философский факультет закончилась неудачей. С августа по июнь следующего года я работал слесарем на Щербинской автобазе. Студентом философского факультета я стал со второй попытки. К 4-му курсу в университетском Вестнике у меня вышли две статьи по биокибернетическим устройст­вам. Я занимался исследованиями на стыке двух наук — био­логии и кибернетики, то есть философией их взаимосвязи в прикладном аспекте. Интересная складывалась концепция...

Тюрин. Нас твои концепции не интересуют. Времени нет...

Новрузов (задумчиво). Что вы знаете о времени? Есть оно пли нет его? Какова природа его? Источник? Вечно оно или конечно? Материально или бесплотно, как ангел не­бесный?.. Я, прикоснувшийся к нему...

Тюрин (перебивает). Бросьте ваши бредни. Слышали. Ближе к делу!

Новрузов. Все, о чем я говорю, имеет непосредственное от­ношение к делу. К моему делу, в котором вы не хотите ра­зобраться.

Кривцов (перебивает). Слышали?! Надоело!.. Но коль понятые настаивают — продолжайте.

Новрузов (устало). Тогда прошу не перебивать... (Все так же устало и негромко.) Именно на 4-м курсе мы с Лазарем Шереметом, аспирантом по кафедре физиологии человека, решили создать универсальный, не имеющий аналога робот, с качествами, максимально приближенными к людским.

 Ки­бернетическая часть устройства лежала на мне, а физиоло­гическая - на моем товарище. Занимаясь механикой его, я, как и следовало ожидать, все глубже и глубже увязал в дебрях философских теорий о возникновении человеческого существа. Сначала увлекся механизмом психики. Если, по правде, считал его основополагающим в жизнедеятельности Хомо сапиенса. К счастью, заблуждение мое длилось недол­го. Мне не давала покоя серия вопросов...А именно: какая сила дает ему,человеку, изначальный побуждающий импульс бытия, ведет по всей линии жизни, управляет его поступками, приводит к победам или поражениям, делает счастливым или наоборот? Ну, например, дураком или умным? Почему одних считают дураками, а других умными?.. Ведь потенциальные возмож­ности мозга, как мы знаем, у всех одинаковы. Так оно в дей­ствительности и есть.

Но некая сила, которой мы не пони­маем и не  берем в расчет, воз­действуя на мозг, возбуждает только определенную его часть, формируя мышление, образ жизни и действий. Одним словом,формирует все то, что мы называем человеческой судьбой...

Кривцов (не без ехидства). И удалось тебе с товарищем сделать искусственного человека?

Новрузов. С товарищем — нет. Он, к сожалению, заболел.

Кривцов (торжествующе). Для справки: Лазарь Шеремет спятил...

Носов (увещевающе). Зачем вы так?... (явно заинтересо­ванный — Новрузову). Ну и что — докумекали?

Новрузов. Докумекал. Долго пришлось биться. И осени­ло...

 Вот человек рождается, живет и умирает. От появления на свет до его кончины, казалось бы, все в его жизни непред­сказуемо. Никто, в том числе и каждый из нас, не знает, что сделает, скажет и выкинет он в следующую минуту. Хотя все мы уверены, что мы действуем обдуманно, сообразно логи­ке... Но вопрос: своей ли логике?

Переводчик. Своей, разумеется. Тут двух мнений быть не может.

Новрузов. Блажен кто верует!.. А я сомневаюсь, сударь. От рождения до смерти чего только не бывает. Знает ли кто — когда и при каких обстоятельствах он уйдет в иной мир? Никто не знает. А чувствовать может? Может! Приме­ров этому сколько угодно... Вам приходилось, слышать, мол, та семья долгожителей, а у тех — умирают рано. Биологи объясняют это явление наследственностью — от природы дан­ным генным свойством организма. Но исключений от этого правила так много, что невольно возникает мысль: а в генах ли дело? Да, долго- и малолетне может быть закодировано в генной структуре. Но в дистанции от рождения до точки — бесчисленное множество неожиданностей. А имя этой дистанции что? (пауза).

Имя ей — Время... Все мы пронизаны вре­менем. Каждый своим собственным... И оно-то является тем самым загадочным, самым таинственным и никем не изучен­ным механизмом. Я поделился своей догадкой с Лазарем. Он сначала отмахнулся от меня. Но меня нельзя уже было остановить. Написанная по этому поводу в университетский Вестник статья была отвергнута.

Не знаю, что мной двигало, но я ни с того ни с сего отнес ее в московский филиал редак­ции журнала «Человек — Хомо сапиенс», издаваемого тогда только что организованным в Лондоне Институтом Человекознания. Я пришел туда в день, когда редактора московско­го филиала подменял на несколько дней, так у них практи­ковалось, прибывший из Лондона шеф-редактор. Он прини­мал авторов. Взял и мою рукопись. Опубликоваться в «Че­ловеке» я и не мечтал. Ведь журнал считался одним из самых престижных из всех научных изданий мира.

Носов. Ну и чем кончилось дело?

Новрузов. Прошло, кажется, с полгода. За это время с Шереметом произошло несчастье. Он так проникся верой в мою идею времени, что стал искать ей практические подтверж­дения. И это, как я теперь понимаю, плохо кончилось для него. Он тогда, правда, на примитивном уровне, но сумел придумать один из способов манипуляции с ним. Сколько я не просил его рассказать о нем, он категорически отказывал­ся. Дело, говорил, опасное, не спеши, испытаю на себе, а по­том все расскажу.

Дошел до него я сам. К сожалению, позже, чем следовало. Мой товарищ играл с чудовищем, которого не видел и плохо знал...

 Я не узнавал Лазаря. Он стал сует­лив, рассеян, тороплив. Постоянно жаловался на нехватку времени. Очень удивлялся, когда я говорил: «Вот, Лазарь, день и кончился». Он искренне изумлялся этому. Оно для него летело. Не могу сказать, что день, часы и минуты тяну­лись для меня. Я их ощущал вполне нормально. Лазарь как-то поинтересовался у меня этим и, услышав ответ, пожаловал­ся: «А я потерял чувство обычного времени. Оно стало для меня... чужим что ли? Во всяком случае другой меры. Час превратился в минуту ну, может, и больше, а день — в час. Оно во мне словно взбесилось. Вертит мной, как стрелкой часов, у которых вдруг раскрутилась туго заведенная пружи­на».

Шеремет менялся на глазах. Нет, не внешне. Внешне он выглядел обычно. А вот речь стала отрывистой, сби.вчивой. Мысль его, всегда отличавшаяся ясностью и логичностью, стала лихорадочно-путаной, скачущей. Ничего путного и чле­нораздельного я от него добиться не мог. Вел он себя как сомнамбула. Но сомнамбулу с темпераментом холерика я никогда не видел и, наверное, никогда не увижу. Он был не­поседлив, порывист, резок. Вроде заводной куклы.

На одну из моих последних попыток выяснить, что с ним происходит, он вдруг словно очнулся и, глядя сквозь меня, скороговоркой протараторил: «Идет!.. Красавица... Лапушка ясноглазая...» Кто, спрашиваю, идет? «Неужели не видишь?!. Ольга... По­смотри, посмотри!» Он хватает меня за руку. «С хахалем идет... Кто рядом с тобой, Ольга?» — угрюмо спрашивает он, хотя в лаборатории, кроме нас — ни души. Но он видит Оль­гу и она ему, вероятно, отвечает. Потому что в следующую секунду он ревет: «Муж, говоришь?! Ах ты, дрянь!...» Шере­мет бросается на видимые только ему фигуры Ольги с муж­чиной. Я его хватаю за руки. Пытаюсь удержать. А он на­чал буйствовать...

Кривцов. Начались страсти-мордасти. Вы ведь взрослый человек. Быть может...

Новрузов (спохватывается). Извините... Сейчас... (заду­мывается). О чем я хотел?.. Да. Вспомнил!.. Именно тогда на мое имя из Англии пришел пакет. В нем лежало три но­мера журнала «Человек—Хомо сапиенс»—авторские экзем­пляры. С моей статьей. Она вызвала большой поток писем. Получал я их сотнями. Со всех концов земного шара. От уче­ных, писателей, специалистов и неспециалистов. Одни руга­ли меня, другие — восхищались, а третьи — сомневались и предлагали, на их взгляд, существенные коррективы к моей гипотезе. Главное — не было равнодушных. Одно даже было из канцелярии Его святейшества Папы римского. Замечу, весьма лестное.

Кривцов. О Папе римском не надо. (Ко всем). Товарищи, не забывайте, мы собрались работать, а не выслушивать рос­сказни этого субъекта... Я запрещаю какие-либо вопросы, поощряющие его безудержную фантазию... А вы, капитан, упустили нить допроса. Не находите?..

Тюрин (поспешно). Гражданин Новрузов, кто эта, упомя­нутая вами Ольга?

Новрузов. Невеста Шеремета. Моя двоюродная сестра — Ольга Львовна Лиснянская. В девичестве Артамонцева. Дочь брата моего отца. Жила в Киеве. Может статься, переехала. Пока я отсутствовал прошло немало лет.

Кирьянова. Вот вы долго отсутствовали и наконец при­ехали. Почему вы сразу не пошли к маме?

Новрузов (горько). Я бы ее навестил. В тот же вечер. Как бы поздно не было. Но мне хотелось принять душ, так ска­зать, смыть пыль долголетних дорог. Переодеться. Наконец, вдоволь и досыта поесть.

Тюрин.    Вы же прошлый    раз сказали,    что ваша мать умерла.

Новрузов. А разве я сейчас утверждал обратное?...  Я имел в виду навестить ее на кладбище.

Кирьянова. Ради бога, простите меня.

Новрузов (кивает головой). Она умерла в 1970 году от приступа острой сердечной недостаточности. За месяц до моей командировки во Францию, в Сорбонну. Надо было ви­деть, как она радовалась тому, что мне на имя ректора МГУ пришло персональное приглашение продолжать учебу и заняться исследованием философского аспекта Времени в приложении к жизнедеятельности людей. Мне в порядке исключения позволили досрочно защитить диплом и сдать экзамены в аспирантуру...

Кстати, в Париже я познакомился с будущим начальником специального отдела Интерпола доктором права Сильвио Скарлатти. Спустя несколько лет, по его рекомендации и настоянию я был взят в этот отдел...

 Тюрин. Кто был в те годы шефом Интерпола? Новрузов. Роберт Мерфи; (Вскидывает голову.) Сейчас новый? Кто?

(Капитан не отвечает. Словно не слышит.)

Переводчик.    Чем занимался ваш отдел  Интерпола? По­чему его называли специальным?

Кривцов. Вопрос снимаю. Он в нашу компетенцию не входит.

Новрузов (протестуя). Тогда непонятна будет та стран­ность, что привела меня сюда.

Кривцов. Ваши странности ни нам, ни им не нужны... Лучше подробнее о своих родственниках. Кто у вас есть кроме Лиснянской?

Новрузов. До войны родня у меня была  многочисленная Так говорила мама. После войны оставался один дядя Лёва. Теперь, наверное, только жена и Ольга.

Тюрин. Дети у вас есть?

Новрузов. К сожалению, мы с Мари не успели их завести. Женился я поздновато. Почти что в канун старта, то есть перед своей злосчастной командировкой.

Тюрин. Кто ваша жена? Чем занимается? Где проживает? Новрузов. Она иностранка. Гражданка США. Зовут ее Мари Сандлер. Она дочь Роберта Мерфи, шефа Интерпола. Мари носила фамилию матери. Так уж у них получилось... Познакомился я с ней здесь, в Москве, после возвращения из Парижа. Она как переводчица русского языка с группой своих коллег-соотечественников находилась у нас в стране на каких-то курсах. Мы друг друга очень полюбили... Вы связались с ней? Пригласили ее?

Тюрин   (пропуская  мимо ушей  его вопросы).  Все?! Вам нечего добавить? Может, что-нибудь еще припомните?

Новрузов   (напряженно    вглядываясь в капитана,    глухо роняет). Больше нечего.

Тюрин. Вопросов у присутствующих нет?.. (К допрашиваемому.) У вас вопросы есть?

Новрузов. Вы доложили обо мне в МВД?

Тюрин. В МВД данными о Вас не располагают.

Новрузов. Да, но...

Тюрин (перебивая). Но мы собрались по другому поводу. (Ко всем.) Подведем итоги, товарищи. Перед нами гражданин Новрузов Фуад Джебраил оглы. В паспорте, найденном у него при обыске, фотография соответствует наружность. сидящего перед нами человека. Кроме того, авиабилет «Кировабад—Домодедово», лежавший в паспорте, выписан на фамилию Новрузова и в нем указаны серия и номер паспорта... Немногим более часа спустя после прилета, Новрузов проник в квартиру зубного врача Зубриенко, где и был задержан...

 В течение почти двух недель Новрузов пытается ввести следствие в заблуждение. Уверяет в следующем: первое — он не Новрузов, как значится в паспорте, а известный всему миру первый бихронавт планеты Мефодий Артамонцев; второе—будто бы он, Артамонцев, вернулся в свою принадлежащую ему некогда московскую квартиру; третье— будто он, Артамонцев, пропавший без вести 25 лет назад под Калькуттой, чудесным и только ему понятным образом объявился в заштатном городишке Азербайджана Закаталы и оттуда прибыл в Москву...

О том, что произошло в Закаталах, повторять присутствующим не вижу смысла. С ответом на наш запрос вы ознакомлены. Он достаточно подробно и ясно высвечивает суть дела...

Кроме того, задержанный нами Новрузов в своих притязаниях не оригинален. Славу первого бихронавта Земли пытались присвоить десятки самозванцев (присутствующие согласно кивают). В связи с этим следст­вие интересует: почему и по каким мотивам гражданин Новрузов называет себя Артамонцевым и как ему стала известна биография последнего?

Исходя из этого, следствие в целях установки истины решило провести очную ставку с родными этого гражданина...

Есть ли у вас какие-либо мнения, замечания, дополнения? (Молчание.) Стало быть, нет. А у вас гражданин Новрузов?

Новрузов. Нет.

Тюрин. Вы настаиваете на своем?

 Новрузов (твердо, уверенно, спокойно). Я настаиваю на том, что я Артамоицев Мефодий Георгиевич.

Тюрин. Отлично. Пересядьте сюда, чтобы вас лучше ви­дели. (Поднимает телефонную трубку.) Пригласите. (В ком­нату входит женщина. По тому, как она выглядит, не ска­жешь, что ей за 50. Искусно покрашенные волосы, едва за­метно наведенные стрелки в уголках глаз, не яркий, со вкусом сшитый летний костюм, подчеркивающий ее некогда безуко­ризненную фигуру, — все это говорило о том, что женщина весьма тщательно следит за собой и своих прежних позиций сдавать не намерена. Держится уверенно, не без оттенка надменности.

Новрузов   (поднимаясь  с места). Ба!  Никак сестра.

Тюрин. (кричит). Сесть на место.

Лиснянская. Кто это?

Тюрин. Не узнаете?

 (Лиснянская качает головой.)

Новрузов. Да это — я, Женька.    Посмотри внимательно. Лиснянская (ошеломленно). Какой Женька?

Тюрин.    Вы не узнаете в нем своего двоюродного брата, Артамонцева Мефодия Георгиевича?

Лиснянская. Что вы? Совсем непохож. Это какой-то кав­казец.

Тюрин (женщине). Спасибо. (Допрашиваемому.) Гражданин Новрузов, кто, по-вашему, эта гражданка?

Новрузов. Лиснянская Ольга Львовна. 1954 года рожде­ния. Дочь Льва Мефодиевича Артамонцева. Племянница Ла­рисы Михайловны Артамонцевой. Моя двоюродная сестра...

Кривцов. Почему вы назвались Женькой?

Новрузов. Спросите у нее.

Лиснянская (потерянно). Тетя Лариса, мама Мефодия. и вообще все мы, домашние, называли его, то есть Мефодпя Георгиевича, Женей. Тетя Лариса хотела девочку и дала сло­во, если она родится, назвать ее Евгенией... А дядя Гоша сказал, если родится мальчик, он его назовет Мефодием и не позволит записать Евгением. Родился мальчик. Тетя Ла­риса называла Мефодия Женечкой. Глядя на нее, и мы тоже

Кривцов (разочарованно). Вот как... (В сторону Лиснянской.) И все-таки сидящий перед вами гражданин знаком вам?

Лиснянская. Нет. Я его вижу впервые.

Кривцов. Откуда же ему известна такая семейная подроб­ность?

Лиснянская (пожимает плечами) Понятия не имею Мой брат погиб в Индии. 12 дней назад мы отметили 25-ю годовщину его смерти. Женина могила в Щербинке. Положили его рядом с тетей Ларисой... (Вдруг резко и не без гнева ) Мне неприятно с посторонними людьми говорить о дорогом мне человеке... Что касается этого смуглого гражданина, я не имела чести знать его... До свидания (поворачивается и идет к двери).

Новрузов (вскакивает с места). Долька!

Лиснянская (останавливается как вкопанная. Потом мед­ленно поворачивается). Боже! Это же пытка! Так называл меня только Женечка... (К Новрузову.) Вы его знали? Вы, вероятно, дружили с ним?.. Сколько вам лет?

Тюрин. Новрузову 33 года.

Лиснянская (в сторону Новрузова). Вы не могли его знать. Когда его не стало, вам было всего 9 лет.

Новрузов. Доленька, разве ты не знала, чем я занимался?

Лиснянская (холодно). Я знала, чем занимался Женя... Мефодий Георгиевич. А вот чем вы, простите, мне даже не интересно.

Новрузов. Доля, ты сказала: «Мы отметили 25-ю годов­щину». Кто мы?

Лиснянская. Я и мои дети.

Новрузов. А-а! Значит, они появились после меня. Значит Саша к тому времени уже защитился и снял табу на бездет­ность?

Лиснянская (автоматически). Снял.

Нозрузов. Как дядя Лева? Жив еще?

Лиснянская (глаза увлажнены. Подбородок подрагивает. С трудом сдерживая рыдания). Он парализован. Лежит без движений. Уже восемь лет.

Новрузов. Поцелуй его и детишек. Скажи за Женьку... за Мефодия.

Лиснянская (не выдержав, кричит). Пусть он замолчит,.. Замолчите! Никакой вы не Артамонцев. Вы — прохвост!.. (Выбегает из комнаты.)

Тюрин (после продолжительного молчания, присутству­ющим). Вопросы есть?.. Нет... Пойдем дальше. (Поднимает телефонную трубку.) Пригласите остальных (с раздраже­нием). Да, всех.

(В кабинет входит черный, как смоль, невысокий, широ­кий в плечах, подстриженный под «бокс» мужчина. Голова набычена, как у идущего напролом человека. Сжатые скулы и тяжелый взгляд из-под нависших бровей говорят о кру­том нраве и властном характере этого человека. Уцепившись за его рукав и постреливая по сторонам глазенками, полными любопытства и робости, идет мальчик. За ними, прижимая к себе .пятилетнюю девочку, семенит молодая женщина. Глаза черные, грустные. В них стоят слезы, страх, ожидание. Во­шедшие здороваются. Мальчик вдруг срывается с места и с криком: «Папа!» бежит к Новрузову. Девочка отрывает го­ловку от материнского плеча и, протянув ручонки в его сто­рону, тоже зовет: «Папа! Папа!» Женщина ставит девочку на пол и они вместе подбегают к Новрузову. Новрузов бледен. Он в панике. Готов чуть ли не бежать. Мальчик обнял его ногу. Девочка вскарабкалась на колени).

Тюрин   (через переводчика обращается к мужчине с вла­стной внешностью, продолжавшему стоять у двери, спокойно наблюдая за происходящим). Этот человек вам известен? Мужчина. Да. Это мой младший брат. Фуад.

Тюрин  (через переводчика). А кто эти женщина и  дети?

Мужчина. Разве  трудно догадаться?..   (Внимательно смо­трит на брата, закрывшего лицо руками. Затем переводчику.) Что с ним?..   Обычно, когда я вхожу — он встает. У нас так принято — уважение к старшему... Что с ним?

Тюрин (через переводчика). Мы здесь для того и собра­лись, чтобы выяснить.

Мужчина. Да что тут выяснять, уважаемый? (К Новру­зову тоном, не терпящим возражений.) Вставай, Фуад! Пошли домой! (Девочка, обняв отца за шею, гладит его по волосам. Мальчик старается заглянуть ему в лицо, что-то спрашивает. Женщина плачет и, судя по всему, ласково и нежно не то уговаривает, не то успокаивает мужа.)

Тюрин (переводчику). О чем они?

Переводчик (показывая на старшего брата задержанно­го). Он велит ему встать и идти с ним домой... Мальчик спра­шивает: «Папа, ты плачешь? Тебя здесь били?» Женщина благодарит Аллаха, что ее любимый Фуад жив-здоров, гово­рит, что от переживаний чуть не сошла с ума. Жалуется, что детишки по ночам спят беспокойно. Во сне зовут его...

Тюрин (голосом полным презрения и укоризны). Ты слы­шишь, Новрузов?

(Новрузов отрывает ладони от лица. Оно искажено гри­масой боли и гнева.)

Новрузов. Капитан, я тебе этого не прощу! Что ты делаешь?! (Берет на руки девочку и протягивает ее к ластящейся к нему  ся женщине. Тихонько отстранив ее, кидается на следователя. На помощь капитану бросаются Кривцов и вбежавшая охрана.)

Новрузов (отчаянно сопротивляясь). Уведите меня или уберите их! Изверги! Я их не знаю! Не знаю!.. Тебе не жалко детей, капитан?

Тюрин. А тебе?

Новрузов Но я их никого не знаю. Понимаешь?! Впервые       вижу! (Его держат припертым к стенке. Девочка, заходясь от плача, бьет кулачком охранника, загородившего дорогу к отцу. Мальчик, встав лицом к нападающим, пинает их.Брат Новрузова удерживает женщину, пытающуюся подбежать к детям и мужу. Что-то резкое сказав ей, он подходит к детям сам и отводит их в сторону, а затем что-то уверенно говорит брату.)

Кривцов (переводчику). О чем он?

Переводчик. Говорит: я найму хорошего адвоката, самого дорогого адвоката. А сейчас — прости, братишка, ничем не могу помочь.

Кривцов. Новрузов, ты продолжаешь отрицать, что эти дети — твои дети, что эта женщина — твоя жена, что этот порядочный мужик — твой брат?..

Новрузов. Прокурор, я верю, что вы можете в темной ком­нате найти несуществующего черного кота. (Переводчику.) Не переводи. Пусть они не слышат... Прокурор, они мне ни­кто. Я их первый раз в жизни вижу. Но я не могу им ничего объяснить.

Кривцов. Слушай, заткнись ты со своей байкой.

Новрузов (сокрушенно). Вы мне не верите! А они — по­давно...

 (Брат Новрузова, повернувшись к Кривцову, задает вопрос).

Переводчик (переводит). Когда успел мой брат научиться так прекрасно говорить по-русски?

Кривцов. Передай: пусть спросит что-нибудь полегче.

 (Тот опять что-то произносит по-азербайджански и показы­вает на голову.)

Переводчик. Он предполагает, что после падения, у него, Фуада, произошло что-то с мозгами.

Кривцов (раздумчиво). Он хорошую мысль подал. {Спо­хватившись.) Эту фразу не переводи. Скажи, мы поместим его на обследование в лучшую столичную клинику... А пока они могут быть свободны. Передай нашу искреннюю призна­тельность, извинения и привет от нас всей их очень хорошей семье...

Гершфельд медленно отодвигает от себя папку,  на титульном листе которой золотом отсвечивало изображение щита  и меча.

Попробуй все это опровергнуть. А как подтвердить? Проблема немалая. Диагностировать посттравматическим  выпадением памяти?..   Дилетантов провести можно.   Да и не только их.    Труднее обмануть этим диагнозом самого себя.

Психика. Механизм ее непостижим Коснись его, и он выкинет такой фортель, о каком ни­кто отродясь не слышал. Человек может начисто забыть всю свою предыдущую жизнь, родных и близких. Может не вспомнить род­ной речи, на которой изъяснялись его пра-прапредки и он сам до 33-х лет. Разумеется, такое возможно. Чаще всего на какой-то период времени. Реже — навсегда. И то, если человек одновре­менно и оглох, и онемел, и рехнулся. Но такое...

Чтобы, очнувшись, заговорить по-русски, которым до падения в пропасть владел с грехом пополам да вдобавок бойко шпарить на английском и французском?.. Такого еще не бывало. Тут диагноз выпадения памяти исключается. Он сюда не лепится. Тут нечто другое. А что именно — пусть разбирается милиция. В конце концов они заин­тересовались этим кавказцем. Да и кавказец ли?.. Он, Герш­фельд, доктор психиатрии, сильно сомневается в этом. Его дело— дать квалифицированное резюме, а верить или не верить в рос­сказни доставленного к нему Новрузова-Артамонцева, в компе­тенцию лечебницы не входит. Она может и должна дать ответ на другие «или—или»: «Здоров» — «Болен». Сделать выбор между ними тоже не просто. Совсем не просто.

Запись «Здоров» потребует ответов на десятки «Почему?»... «Болен» — тоже. Ведь не закроешь глаза на ясность мысли обсле­дуемого, его глубокую образованность, безупречный русский и прочее, прочее?

Профессор живо представил себе этого неказистого, смуглого увальня, который уже почти месяц находился под его так назы­ваемой опекой. Невыразительные глаза его, глядевшие из-под низ­кого лба, когда он увлекался разговором, превращались в два раскаленных генератора, источавших мысль, страсть и неукроти­мую энергию, которые, оказывается, переполняли этого человека.

Внешность кавказца оказалась обманчивой. Камень — серый, да с песней светлой.

Он с первой минуты встречи сумел удивить и расположить к себе профессора. В отличие от других, которых приводили сюда на освидетельствование, кавказец не пыжился и не лез вон из ко­жи, чтобы во всей полноте продемонстрировать палату ума и зна­ний. Вел себя естественно. Страха показаться не в своем уме в нем не ощущалось. Взгляд кавказца, переступившего порог каби­нета, не мог не натолкнуться на висевший портрет выдающегося ученого-психиатра Вадима Сиднина. Гершфельда поразило то, как он среагировал на этот портрет. Кавказец на какую-то долю секун­ды замер перед ним, а затем непринужденно, вместо того, что бы направиться к столу, где его ждали профессор и следователь, по­дошел к портрету. Заинтересованно прочитал оставленную на нем дарственную надпись:

«Этот сноб­ -  не я. Здесь я величественней своих идей. Переплюнь этого сноба, Исаак.   Вадим Сиднин».

Гершфельд бережно разглаживает, лежащий перед ним чистый лист бумаги, хотя на нем ни единой морщинки. Сдувает с него не­существующие соринки пыли, опять постукивает ручкой по зубам и в сердцах бьет ладонью по столу. Ничего, ровным счетом ничего не получается. Ни в один десяток известных ему вариантов меди­цинских заключений этот чертов кавказец не лезет. Не вмещается и все тут. Рука так и чешется написать по-простому, по-челове­чески: «Не сумасшедший».

Но так нельзя. Не принято. Такое определение почему-то ни­кого не устраивает. Оно, видите ли, не профессиональное. Лучше, когда справочки сдобрены специальными терминами. Такие вну­шают. Хотя, если разобраться, по своей двусмысленности они ни­сколько не лучше слова «не похож». Более солидны — это верно. Как и верно то, что они менее всего точны. Толкуй как хочешь. Может быть, поэтому они более всего и устраивают.

Что означает «непохож»?.. Не сумасшедший?.. Ерунда. Это человек, который не оставляет впечатления душевнобольного. А впечатление — не аргумент. Оно из области чувств. И тут без ме­дицинской фразы не обойтись. Чтобы прочесть и сразу представить себе полную, так сказать, объективную картину. И то, что у обсле­дуемого, как говорится, «не все дома». И то, что у него, как от­нюдь не говорится, а подразумевается, «дома», оказывается, все. Против истины — ни слова. Все в угоду ей. В конце концов людей без сдвигов нет. В каждом сидит псих. Так что этот «непохожий», тоже не белая ворона. Хотя, положа руку на сердце, на полоум­ного он совсем не походил.

Речь логичная, образная, правда, немного запинающаяся и чуточку заторможенная. Впрочем, у думающих и осторожных она должна быть такой. В словах и рассуждениях никакой суетли­вости — не заговаривается. Мысль срабатывает быстро и как у большинства нормальных людей она формируется не совсем глад­ко. Зато верно... Да, а знания?! Их к природному дару не отне­сешь. На данную богом оригинальность мышления не сошлешься.

Кстати, об оригинальности. Она никогда не водилась в компании с «нормой». Всегда бегала в чудачках. Всегда на грани безумст­ва. И он, этот кавказец, скорее всего, из чудаков. Не из тех, над кем глумятся, а из тех, кто вызывает интерес к себе. Таит в себе загадочную силу воздействия на других. Кто-кто, а Гершфельд разбирался в таких субъектах. Ведь много их, и самых разных, проходило через его руки. Не счесть сколько. Но все они быстро надоедали ему. С ними все было ясно. Неизменно тягостно и скуч­но. А этот привлекал к себе. Как удав.

От других он открещивался, перепоручая своему заму Шалве Гогоберидзе или еще кому-ни­будь, а этого вел сам. Ни на минуту не оставлял без внимания. За ним недреманным оком, фиксируя каждый шаг, каждый вздох, вслушивались и следили объективы телекамер, микрофоны магни­тофонов, санитарки, медсестры, врачи. Теперь за стеклом Герш-фельдовского шкафа выстроился длинный ряд видео- и магнито­фонных кассет, папки с докладными работников.Досье, пополнее милицейского.

Профессор берет первую попавшуюся ему под руку видео­кассету и вставляет в аппарат... На экране — врач и сам Герш-фельд. На заднем плане видна спина удаляющегося Новрузова-Артамонцева... Они с Сильвой стоят на «ринге». Так в диспансере называют огражденную канатами на крыше корпуса площадку. Одна часть «ринга» затенена плотным полотном. Другая его по­ловина, с соломенными креслами-качалками и лежаками, нахо­дится на самом солнцепеке и служит солярием... Хачатурян курит.

— Что нового? — кивая в сторону дверного проёма, в котором скрылся кавказец, спрашивает он.

— Странное дело, — сбивая пальчиком с сигареты пепел раз­думчиво говорит Сильва. — Обычно турки взывают к Аллаху, а наш — к бесу, по их — к шайтану.

— Он же азербайджанец, -— говорит Гершфельд.

— В наших краях их называют турками, — объясняет Сильва  Ашотовна. — Но это неважно. Важно другое. Когда я сюда при­шла, он сидел в качалке с закрытыми глазами и дважды полуше­потом, но внятно произнес: «Леший... Леший... Я жду, Леший...»

Гершфельд молчит. Эта странность кавказца не такая уж для него большая новость. О ней как-то докладывал Гогоберидзе и он слышал сам в записи на магнитной ленте.

— Ну   что   ж, — говорит   он, — разрешаю   посоветовать. Хачатурян вскидывает глаза:

— Что посоветовать?

— Что к Богу взывать верней...

Дальше шли кадры из палаты. Одна из многих бесед профес­сора с пациентом.

Трудно было происходившие между ними разговоры назвать обычными беседами. Они, скорее, походили на дискуссию двух аг­рессивно настроенных ученых, мнения которых, сшибаясь, искри­ли как от короткого замыкания.

После каждой встречи с Новрузовым-Артамонцевым Гершфельда не покидало ощущение того, что не он, а тот с ним провел долгую и изнурительную беседу. Кав­казец мог незаметно для Гершфельда завладеть нитью разговора и плел ее искусней паука. Так что Гершфельд сам по себе казался беспомощно барахтавшейся мухой, которая по недомыслию запу­талась в прочной паутине...

В этих кадрах туго приходилось профессору. Комкая за спиной свой накрахмаленный колпак и апеллируя к теории и давно из­вестным в психиатрии истинам, он, казалось, отбивался, а не наступал. Новрузов же, сидя в постели в белой исподней рубахе с просунутой в штанину пижамных брюк ногой, явно одолевал сво­его соперника.

С блеском импровизируя, он привлекал в свои союзники аргу­менты из других областей науки, связанных с изучением тайны самого человека — его происхождения, наследственности, интел­лекта и психики. И безупречные доводы профессора трещали по швам. Парировать было нечем. Он злился.

— Слушайте, как вас там, Иван не помнящий родства, вы так все вывернули наизнанку, что не найти лица. Попробуй тут опровергни.

— Это потому, — невозмутимо предположил Новрузов-Артамонцев, -— потому, что вы мыслите стереотипами, которые не приемлят лицевой стороны проблемы. Они принимают её за изнанку, так как она никак не согласуется с гармонией той системы, что выстраивалась задолго до вас и которой вы верой и правдой слу­жите. Вы плаваете в водоёме, контуры берегов которого очертила вам ваша система знаний. А водоем-то имеет иные берега...

— Вам они, конечно, открылись, — деревянно засмеялся Герш­фельд. — Кстати, — ядовито спросил он, — с чего это вы вздумали назваться Артамонцевым? Эта фамилия никому и ни о чем не го­ворит. Советую объявить себя Колумбом...

Но сидящего на постели трудно было сбить с толку. Выдержав паузу, он спокойно доканчивал свою мысль.

Тот и другой иногда переходили на крик. Все было бы естест­венным и понятным, если не знать, что один из них — врач-пси­хиатр, а другой — его пациент.

— Вы идете от болезни к человеку. А я — наоборот. Вы на проб­лему смотрите узко. А я — широко.

— Это я-то?! — взвивался Гершфельд.

— Да, — невинно кивает Новрузов-Артамонцев. — Видите ли, симптомы дают вам основание констатировать недуг, постольку поскольку вы уверены в том, что в совершенстве знаете психиче­скую схему человека и по внешним признакам можете установить разрыв той или иной цепочки в этом механизме. А если в известной вам схеме нет той цепочки? Положим, как в моем случае. Тогда, вероятно, легче всего подогнать к ней. Чтобы себе и другим объяс­нить возникшее у человека состояние. Благо дело, вам есть на что сослаться. Ссылок—целый букет. Травма, шок, стрессовый син­дром, плохая наследственность...

— Не суйте нос в то, в чем не разбираетесь, — раздраженно прерывает его Гершфельд.

— Как же! — выкрикивает кавказец. — Объясните тогда, чем я болен? Что со мной? Хотите я отвечу за вас?.. Последствие травмы. Не так ли?..

Гершфельд пожал плечами.

— Не кривите душой.    Именно так.    Ведь падал я в пропасть Новрузовым, а вылез из неe Артамонцевым. Что может быть еще кроме фокуса с травмированной психикой, повлиявшей на память.. Другое вам и в голову не придет.

— Другое? — переспрашивает   Гершфельд.— Что вы  имеете виду? Может, мне удастся понять?

- Понять... — раздумчиво тянет кавказец. — Как это непросто!

-Окажите любезность, — церемонно кланяется

профессор.

— Ради бога, простите, Исаак Наумович. Я не хотел вас обидеть. Мысль. Мысль увела... А впрочем, — оживился он, — если я скажу, что то самое «другое» заключается в проблеме, которой я занимался, вам легче не станет.

— Не легче, конечно. Зато ясней, — роняет он и вдруг, словно спохватившись, разводит руками.

— Позвольте, причем тут это? — говорит он. — Если мне не изменяет память, вас занимала проблема времени?..

— Угу, — соглашается его собеседник. — В том-то и вся штука... Вы никогда на задумывались, почему люди не понимают друга?..

Гершфельд хмыкнул.

— Полагаю, вопрос особого напряжения мысли не требует. Все очевидно. Языковой барьер, веками сложившиеся традиции, неодинаковый уровень знаний, расхождение интересов... В общем, много еще кое-чего. Что же касается последнего, оно, должен сказать, из разряда «понимать не хочу».

— Следовательно, — тотчас же  отзывается Новрузов- Артамонцев, — образно выражаясь, люди не понимают друг друга потому что говорят на разных языках. Согласен. По существу, так оно есть. Отсюда берут начало житейские и мировые драмы. Тот самый всеобщий хаос, который наводит на мысль о несовершенстве людского рода. Но что вы скажете по поводу отсутствия согласия в семьях, где говорят на одном языке? Не имеет значения, большая она или маленькая. В каждой мы обнаружим ту или иную степень непонимания друг друга — родителей и детей, самих родителей, детей между собой. Нет понимания и согласия даже в самом человеке... В основе основ всего живущего лежит противоречивость. Живущие на веки-вечные осуждены ёрзать на  колючей перине  непонимания человека человеком и человеком самого себя... Причина же этого, мой дорогой Исаак Наумович, не в языке людей, не в обычаях и интересах. Она прямая производная того главного, что является одной из основополагающих составных   частей   природы всей вселенной. Посудите сами. Жизнь и смерть, любовь и ненависть, горе и счастье, интерес и бескорыстие, равнодушие и сострадание,  голод и сытость, боль и радость и т. д. и т. п. — понятия общечеловеческие. Неправда ли?

Гершфельд кивает.

— Во всяком случае, чтобы понять их, людям не обязательно говорить на одном языке и иметь одинаковый уровень духовного развития. И у белых, и у черных, и у желтых понятный всем язык выражения. Когда радость — смеются. Плачут, когда печаль. За­носят клинок, если ненавидят. Лицемерят, если слабы да корыстны. Топчут святая святых, чувствуя свою силу и безнаказанность. Все это свойственно равно всем, как и свойственно всем то, что нет между ними согласия. Спрашивается: почему?

— Вероятно, — пожал плечами профессор, — потому что между перечисленными вами общечеловеческими понятиями и действи­тельностью лежит бездонная пропасть, кишащая нюансами чувств, отношений, взглядов.

— Источник? — требует Новрузов-Артамонцев и, столкнувшись с недоуменным взглядом профессора, поясняет. — Я имею в виду их генезис.

Гершфельд трет переносицу.

— Генезис?.. Конечно же, в интеллектуально-психическом скла­де каждого субъекта. Одним словом — в индивидуальности.

           Артамонцева будто кто толкнул в бок. Просунув наконец голую ногу в пустую штанину пижамных брюк, он вскакивает с кровати.

— Вот к чему я подводил! — торжествует кавказец. — Индиви­дуальность! Сущая правда. Но в таком случае не сочтите за труд объяснить, что обеспечивает эту так называемую индивидуаль­ность?

— Ну знаете, так можно до бесконечности — «откуда да поче­му», — недовольно бурчит Гершфельд.

— Мы подошли   к   конечному, — возразил Новрузов-Артамонцев.

Картинно засунув обе ладони за тугую резинку пояса, подошел к подоконнику и наконец негромко, но веско произнес:

— Время! Вот то главное, что определяет индивидуальность и обеспечивает ее! Время—неотъемлемая часть человеческой приро­ды. Все человечество пронизано им. Нет жизни без времени. Во всяком случае в пределах нашей вселенной. Но это не значит, что вне Времени нет жизни. Однако понятие «вневременье» — особая тема разговора. Сейчас я о другом. О Хомо сапиенсах, населяющих Землю. О нас.

- Ну-ну, — иронически усмехнувшись, поощряет

Гершфельд.

Новрузов-Артамонцев не видит его усмешки, а может, просто не замечает. Он поглощен собственными мыслями и словно занят рассмотрением картин, которые они рисуют.

— Жизнь на земле, — глядя перед собой, задумчиво произносят кавказец, — нанизана на Время, как на стержень. В непреклонной зависимости от Времени находятся законы природы, цикличность обновления и такая загадочная штука, как повторяемость процес­сов. То есть Время ведает и управляет биологией и физикой в при­роде. Является ее хронометром. Мы научились вычислять циклич­ность катастрофических явлений,    которые могут обрушиться на нас, но мы не можем  установить    закономерностей человеческих отношений и управлять ими. Мы можем только предполагать, куда они смогут нас завести.    Люди когда-то  попытались    решить эту проблему и создали государственность. Но каким бы совершенным не был государственный аппарат, в обществе всегда есть вор и честный, убийца и праведник, дурак и умный, подлец и порядоч ный... Государственность, какая бы она не была, не лучший выход из  положения, так как при всей ее  разумной необходимости она прибегает к волевому и локальному решению проблемы совершен­ствования человеческих отношений. Необходим иной подход. Иду­щий от естества человека. И таковой имеется.

— Очевидно, вы имеете в виду вмешательство в генную струк­туру человека? — презрительно выпятив нижнюю губу, процедил Гершфельд.

—- Ни в коем случае. Такое вмешательство стало бы началом конца всего человечества. Вмешательство, разумеется, необходимо. Но не в гены, а во Время. Научившись управлять им, мы научимся владеть человеческими отношениями. Станем регулировать их.

— Как это?! — вырывается у профессора.

Глаза кавказца остекленели. Он как бы ушел в себя.

— Время такая же материальная среда, как воздух, вода, элек­тричество. Только оно менее осязаемо. Практически неосязаемо. И ничего нет на свете такого, что не находилось бы в поле Времени. Вот вы полагаете, что люди не понимают друг друга из-за того, что говорят на  разных языках. В прямом и переносном смысле этого  слова. А я утверждаю, их непонимание идет от того, что они  находятся в разных полях Времени. Каждый из нас, не подозревая того, пребывает в своем Времени. Мы рождаемся с ним. И если хо­тите, явившиеся на этот свет особи, при всей их внешней подвиж­ности, похожи на тех бабочек в остеклённой коробочке коллекцио­нера, которые раз и навсегда    прикноплены штырьками  на свое место... У нас есть такое расхожее слово «современник». Но осме­люсь спросить вас:  все ли мы современники?

И ,не дожидаясь мнения профессора, кавказец отвечает

сам:

-Если иметь в виду промежуток времени, в котором мы жи­вем, то можно сказать—мы современники. А если исходить из того, кто как думает и если судить не по форме мышления, а по сути его, то есть по качеству понимания происходящих процессов и отношению к ним, то тут призадумаешься. Однозначного от­вета не дашь.

Вы сами, наверняка, десятки раз наблюдали, как в искреннем споре но одной и той же проблеме собрание весьма ком­петентных ученых, которым не откажешь в широте знаний и инфор­мированности, высказывает на удивление разные мнения. Подав­ляющее большинство их, искусно аргументируя, отстаивает зама­теревшую теорию и практику вчерашнего дня, с которыми дав­ным-давно слюбились и стерпелись и наука, и хозяйство. Другая, малочисленная группа, настаивает на точке зрения, режущей слух ученых мужей, представляющих большинство. Все существо их до последнего волоска встает дыбом против нее. Отторгает, не приемлет. А меньшинство, возможно, уже на отчаянных нотах, неистово бунтуя, вопит : мол, давно созрело, мол сгниет на корню, мол, очнитесь, слепцы. Ничего, если их призыв прозвучит гласом вопиющего в пустыне. Рано или поздно в той или иной стране выска­занная ими идея возьмет верх. Ее преимущества станут лучшим аргументом для ее признания...

Новрузов-Артамонцев неожиданно смолкает. В упор смотрит на профессора.

-Но есть и иная группа ученых в этом сонме светил. Ее и группой-то нельзя назвать. Чаще всего это один человек. Из сотен, тысяч. Не всегда за его спиной Оксфорд или Казанский универси­тет и, очень возможно, он не числится в клане ученых. Его могут называть по-разному: сдвинутым по фазе, или человеком не от мира сего. Над ним в лучшем случае смеются.

А что же он сделал? Что предложил и сказал? Да сущий «пустяк». Непостижимым об­разом с аккумулировав знания и опыт минувших и нынешних поко­лений, выдал парадоксальнейшую из идей, перевернувшую клас­сическую основу научного направления, или создал нечто другое. Например, написал роман, картину, музыку, поразившие людей не­здешними и до боли близкими гранями образов, мыслей, звуков, или решил такое, что ошарашило и потрясло своей невероятностью и простотой техническую элиту человечества.

Но восхищение гением приходит потом. При жизни он обречен на жалкое существование, оскорбления. Признание и признательность припозднятся. Придут, когда для него они ровным счетом ничего значить не будут.

Почему, ответьте мне, он был не понят современниками? Почему именно ему, а не другому выпало счастье открыть, удивить, дать импульс новому развитию? И вместе с тем остаться непонятым?.. Почему?!

В этот момент Артамоицев-Новрузов походил на человека, ко­торому представилась необычайная удача схватить виновника за грудки и взахлёб, с неистовой силой терзать его.

— Да потому, — внушительно звучит его глуховатый голос,— потому, что он был действительно сдвинут по фазе. По фазе времени. В отличие от своих современников он пришел в мир с хро­нометром, настроенным на будущее, а они — на вчера, или в луч­шем случае на сегодня... Согласитесь, трудно понять людям друг друга, если их метрономы стучат на разных частотах времени. Вот где зарыта собака по прозвищу Хаос, сшитая из добротной ткани непонимания очевидных вещей, крепких лоскутов собственных ин­тересов, лживости, жестокости.Остальное — языки, образован­ность, широта знаний, терпение, дух бойца и так далее — декор. Надо четко усвоить: беда Человечества ни в «не хочу понять», а  в «не могу понять».

Обзывая, мы часто говорим: «дурак»,  а нахваливая   кого-ни­будь, — «умный!». По мне, ни тех, ни других в природе не существует. Кажущийся нам дураком — умен для своего времени и каж­дый умный — дурак в другом...   Возьмем самый   крайний случай.

Там, за стеной, сидит человек, который тупо смотрит перед собой и о чем-то    горячо и убежденно бубнит,    кого-то окликает, с кем-то шутит, кому-то лукаво  нашептывает. Что-то  кажется ему смешным, что-то вызывает в нем злобу...  По общему мнению, он сумасшедший. А с ума ли сшедший? Может, сшедший с рельсов привычного нам Времени? Я убежден — так оно и есть... Да, он находится в прострации. Но спросите его в минуты просветления: где он находился? И бедняга ответит. Вас же всех — врачей-психиатров и тех, кто поместил его сюда, назовет своими  мучителями. И  он будет прав. Ведь он живет какой-то неизвестной нам, но своей собственной жизнью. Она такая же реальная, как и та, в которой пребываем мы и к которой он периодически возвращается, когда после продолжительного сбоя, его метроном начинает отбивать понятные нашему слуху и разуму такты.

Новрузов-Артамонцев    сглотнул  слюну    и,    отстранив плечом Гершфельда, уселся на подоконник. Уже сидя там, обвел взглядов стенку, ограждавшую их от сумасшедшего, о котором шла речь, а потом, с неподдельным любопытством, прильнув лбом к холодному стеклу, стал смотреть на улицу.

Она всегда была пустынна и скучна. Однако заинтересованный    взгляд его    заставил Гершфельд тоже выглянуть в окно. Там, на улице, пожилая женщина, держа в одной руке набитую снедью авоську, другой тянула за собой упиравшегося мальчика.

- Бабка скандалит с внуком, — комментирует профессор.

— Угу, — отрешенно отзывается Новрузов-Артамонцев и снова, с прежней горячностью, возвращается к прерванной мысли

—Случай с сумасшедшим, Исаак Наумович, крайний. Хотите пример понаглядней? В нем более или менее ясно проявляется влияние Времени на поведение человека.

— Извольте  Если есть такая возможность.

— Есть. Вот она! Перед нами.

Кавказец, указующе, тыльной стороной руки бьет по стеклу, приглашая Гершфельда посмотреть на улицу. Там было все по-прежнему. Разгневанная женщина и раскапризничавшийся маль­чишка. Профессор вопросительно смотрит на собеседника.

—Я имею в виду именно их,—уточняет Новрузов-Артамонцев.— Перед нами фрагмент из вечной пьесы жизни — отцы и дети. Непонимание между ними — неодолимая из преград. Детей, следу­ющих советам старших, — ничтожнейший процент. Хотя мы, уже пожившие, знаем, что в этой жизни, как сказал поэт, «умереть не ново, да и жить, конечно, не новей». Все в этом мире повторяется. Все. Только при иных декорациях и в других лицах... А чужие ли они нам, эти другие лица? Разумеется, нет. Это родные лица наших детей. И никто не хочет, чтобы они повторяли ошибки, совершен­ные нами в течение жизни.

Мы хотим их видеть поумнее, похитрее, поталантливей, поздоровее, попрактичней и поудачливей себя. Не сомневаюсь, они хотят того же. Но по-своему. Хотя их «по-своему» нас раздражает. Оно не устраивает нас... Да вспомните себя. Как вы были радикальны. Как все казалось вам по плечу. Как казались вам смешны родители со своими советами. Но вот прошли годы и вы жалеете о своем поведении, если не забыли его, сочувствуете своим родителям, часто вспоминаете их наставления.

Сейчас же, вам, родителю, так и хочется взять свою голову и посадить ее на плечи своего двадцатилетнего оболтуса... В чем же дело? Да в том, что мы, отцы и дети, не просто не хотим друг друга понять. Мы не можем этого сделать... Между нами стоит Время. Разное Время. У каждого свое.

Новрузов-Артамонцев переводит дыхание и, опять выглянув в окно, спрашивает:

— Может, у вас есть более убедительные объяснения этой сценке?

Гершфельд представил себе двух своих обормотов, с которыми ему с женой каждый день приходится постигать науку семейной дипломатии, чтобы как-то избежать или загасить уже вспыхнувший  конфликт.

— В этом что-то есть, — осторожно говорит Гершфельд.

— Согласитесь, Исаак Наумович, ведь до чертиков хочется вме­шаться в механизм человеческого хронометра?

— Я боюсь вам возражать, чтобы, боже упаси, вы не подумали, что я ягодка со вчерашнего поля... Поля Времени, — не без доли искренности произносит Гершфельд.

Новрузов-Артамонцев смеется.

— Исключено. Хотя бы потому, что вы ученик Вадима Петровича Сиднина. Я его неплохо знал. Он нам, мне с моим другом Лазарем Шереметом, помогал «рожать» уникальнейшего робота по имени Леша.

— Кстати, фамилия вашего друга мне тоже кажется очень зна­комой.

— Возможно, —  перебивает его Артамонцев. — Мои и его инициалы дали имя нашему чудо-ребенку. Не поверите, а меня с Лешей связывала самая что ни на есть человеческая привязанность. Он был мне вроде брата.

Лицо кавказца потеплело. Ему припомнилось, видимо, нечто до нежности приятное.

— Да ладно, — оборвал он самого себя. — Речь ведь не о Леше... Так вот Сиднин консультировал нас по вопросам конструиро­вания психической системы робота. И однажды, в очередную из наших встреч, я изложил ему свое понимание Времени, его роли и значения в жизнедеятельности человека. Мои слова прямо-таки ошеломили старика. Хотя какой он был старик? Ему в ту пору было чуть больше пятидесяти. Насколько я помню, в тот вечер мы для Леши ничего не сделали. Сиднин долго молчал. Если не брать в расчет издаваемые им мычания и напевы, состоящие из двух об­щеизвестных фраз «тили-тили». Он будто отключился и от реаль­ности, и от чертежей ,и от меня. А потом едва слышно, но доста­точно внятно, пропел: «Тили-тили, трали-вали, это мы не прохо­дили, это нам не задавали»... Напевая, он неотрывно, с выражением детского изумления на лице смотрел на меня. Смотрел эдак боком, будто подглядывал за мной из-за угла..." «А ты — сизарь, — закончив песенку, протянул он. — Гипотеза скажу: наше — вам. Над ней стоит подумать. Весьма стоит... Выходит человека окру­жает не биополе?.. Ну да. Это же совершенно очевидно. Оно не может быть однородным — только биологическим. Возможно, по­этому вокруг него столько споров, недоумении, отрицаний... Весьма стоит подумать... Биохронополе! Вот как правильно! А?!»

«Лучше бихроново поле»,- автоматически отреагировал я.

«Благозвучней, благозвучней»,—- машинально соглашается он, не отвлекаясь между тем от основной мысли, которая накручивала на мою гипотезу одно направление исследований за другим...

«Ты знаешь,— говорил он, —- ведь приоткрывается реальная возможность биофизическими средствами возбуждать такты хро­нометра в таком таинственном приборе, как человек... Управлять временем... Невероятно... Весьма стоит подумать...»

Когда же мы с ним прощались, а было уже, за полночь, он ска­зал:

«Знаешь почему твоя сумасшедшая идея прозвучала для меня откровением?.. Меня как молнией пронзило понимание многого из своего собственного поведения, что меня не раз удивляло и чему я не мог найти вразумительного объяснения. Понятнее стали и поступки окружающих меня людей. А главное, я по наитию подбирал себе в аспиранты и на кафедру людей с полетом мысли. Не подозревая того, искал кандидатов с бихроновым полем, рабо­тающим на современность или с опережением её... Весьма стоит по­думать».

Тогда Гершфельд был донельзя обескуражен. Представленная пациентом манера Вадима Петровича—сбоку, словно подглядывая, смотреть на собеседника, если тому удавалось поразить его, слово «сизарь» и фраза «весьма стоит подумать» были стопроцентно сидниновскими. Так похоже изобразить Вадима Петровича случайный человек не мог.

Но откуда? Откуда, спрашивается, чабан Новрузов, проживший всю жизнь в горах, теперь назвавшийся Артамон-цевым, знал Сиднина?.. И вообще был ли мальчик? Существовал ли вообще такой ученый с фамилией Артамонцев?..

В документах, представленных милицией, об этом ничего не сказано. Вероятно, милиционеров не интересовала эта сторона дела. Они вопреки все­му разрабатывали более близкую и понятную им версию: Новрузов, совершив преступление, скрывается от правосудия. Или нечто другое в этом роде. Хотя Гершфельд со вчерашнего дня знал на­верное, что дело в другом. Во всяком случае, не в том «роде», ка­ким оно представлялось милицейским работникам...

Накануне он получил письмо, проливающее свет на кое-какие обстоятельства.

Уважаемый Исаак Наумович!

Библиотечный фонд Академии наук СССР располагает копиями работ доктора философских наук Артамонцева Мефодия Георгиевича. Ознакомиться с ними можно с согласия Международного агентства глобальных проблем человечества (МАГ)...

...В дверь робко постучали. Гершфельд поморщился. По идее, никто не мог знать, что он у себя в кабинете Единственный чело­век, кто видел его входящим в диспансер с черного хода, была медсестра. Столкнувшись лицом к лицу в столь неурочный час с главврачом, она от неожиданности всплеснула руками и, забыв поздороваться, побежала к комнате дежурного врача.

            - Не. надо! —остановил ее Гершфельд. — Я пришел порабо­тать над важным документом и хочу, чтобы мне не мешали... Понятно?! Никому о том, что я здесь, — ни слова! — бросил он и прошел в кабинет.

Стук в дверь повторился. Гершфельд кинул взгляд на часы. Бы­ло четверть девятого. Прошла уйма времени, а он ничего не успел сделать. «Не открою, — решил Гершфельд, — постучат и пере­станут».

- Стучи сильнее, Сильва! – услышал он голос бегущего по коридору Гогоберидзе.

В дверь несколько раз ударили кулаком.

- Исаак, открой! Я знаю, ты у себя, - крикнул Шалва Зурабович.

- Что случилось? – не подходя к дверям, буднично спросил Гершфельд.

- У кавказца психический срыв. Орёт, что сходит с ума... Шпарит по-персидски... Несёт ахинею о какой-то своей связи с бесом... Просит сделать ему депрессант “зет"

Гершфельд распахнул двери.

- Не стыдно тебе? Ну что раскудахтался? – стоя на пороге, спросил он. – Неужели не ясно? У человека естественная реакция на тюремную камеру и бессонные ночи... Давно пора.

Гогоберидзе пожимает плечами.

- Я же должен доложить...

Профессор его уже не слушает. Он переводит взгляд на Хачатурян.

- Сильва Ашотовна, что вы предприняли?

- Ввела ему двойную дозу нашего обычного успокоительного.

- Разве “зет” отсутствовал?

- Был... Но мало ль чего он потребует.

- Ну, а что тогда вы прибежали ко мне?! Возвращайтесь к нему. И больше чтобы я вас не видел и не слышал!.. Всё!

Гершфельд с силой захлопнул дверь.

                                                                Глава четвертая

                          ЧЕЛОВЕК  С  ТОГО  СВЕТА

 Во времени живя,

 Мы времени не знаем.

 Тем самым мы себя

 Самих не понимаем.

                                                                           М. Ломоносов

“Рыжий Пума“. Таинственный Терье Банг.

         Танец Кавады.  Психи Харриса.

                                              I

Очумело пробежав на четвереньках полкомнаты, Фолсджер застрял между ножками стула и замер.

— Ты убьешь его, папа! — взвизгнула дочь.

— Так не убивают! Как я убиваю, твой муж знает лучше всех, — цедит Марон, косолапо шествуя к окну.

Никому и в голову не могло прийти, что этот, на вид неподъем­ный, оплывший жиром шестидесятилетний развалина, в один миг может превратиться в стремительную, ловкую, с сокрушительной звериной силой пуму.

В молодости, когда он не был такой рыхлятиной, в Лос-Анджелесе и Сан-Диего, где Герман работал грузчи­ком, мало кто знал его настоящее имя и фамилию. Он был известен всем под кличкой “Рыжий Пума”. И если сейчас у кого-нибудь из старых докеров на восточном побережье поинтересоваться, кто зна­вал Германа Марона — они искренне разведут руками. Дескать, таким здесь не пахло. Но стоит спросить о парне по прозвищу Ры­жий Пума, как почти каждый из них, выпятив с уважением губы, протянет: «О-о-о! Этого конопатого бестию знали все!». И обяза­тельно покажут на хромого Стива, у которого тот самый Рыжий кот отбил самую красивую во всем Лос-Анджелесе девушку, оттяпал доходный промысел и которого вдобавок покалечил...

А если хромого Стива накачать пинтой-другой виски, то он, как пить дать, обзовет того парня «кровожадным вожаком портовых койотов», но обязательно ввернет, что Рыжий Пума был великим потрошителем судов. Таких здесь ни до, ни после него не было. «Раздевал» их на рейдах.  Потом, скопив деньжат, Рыжий Пума исчез навсегда. Никто о нём больше не слышал. Наверное, предположил Хромой Стив, нашёлся такой, кто свернул ему шею. “На каждого сильного бог рождает сильнейшего, а на хитрого — хитрейшего,” — философ­ски заключит он. И ещё Хромой Стив, пьяно всхлипнув, непременно расскажет, как он ещё в те времена раз и навсегда завязал с ганг­стерами— потрошителями трюмов. И именно тогда, спасая от бывшей своей братии — портовых койотов — имущество какого-то судна, он повредил себе ногу и стал инвалидом. Груз был богатей­ший...

«А что мне от этого?! — справедливо возмутится Хромой Стив. — Я потерял прежнюю силу. Зарабатывать как прежде не мог. Лет пять нищенствовал... Но бог вразумил пароходную кам­панию. Она мне назначила пожизненную пенсию— 12 тысяч дол­ларов в год...»

Этой части его рассказа, как правило, никто не верил. Над ним насмехались. Нашлись такие, кто его называл Враль Стив. Чтобы положить конец издевательствам. Хромой Стив как-то, изрядно напившись, вынул из комода припрятанную им официальную бума­гу, выбежал на улицу и, горячо размахивая ею, как вымпелом, орал:

— Смотрите,    сукины  дети! Читайте!.. Знайте, что

Стив не  врёт...

Действительно, на бланке одной из малоизвестных фирм, над подписями и печатями, говорилось примерно следующее: такому-то-такому, Совет такой-то пароходной кампании за оказанную ей услугу учреждает пожизненную пенсию... Если по правде и на­чистоту, Стив не знал, когда, какой кампании и какого рода услугу он оказал.

Это знал только Рыжий Пума — Герман Марон, который, уехав из Сан-Диего, вовсе не сгинул. Такие, если не гибнут, — не исче­зают... Мёртвой хваткой зверя, природной сметкой и крепкими ку­лаками он сумел вырвать себе кусок под солнцем. Империя Марона кое-что значила в Америке. А теперь... Теперь Герман Марон чув­ствовал себя обложенным со всех сторон волком. Нет, его еще не ранили и лапы его не угодили в капкан, хотя они так и прут в него.

Парни Роберта Мерфи тянутся к горлу, а он ничего не может по­делать. Им запросто по рукам не ударишь... Как выяснилось, они из нового Отдела спровоцированных стихийных явлений, учрежденного ООН, и находятся в двойном подчинении — комиссара. Интерпола и Генерального секретаря  лиги наций. С одним он в давней вражде. К другому нашел, казалось бы, верный ход, а тот не далее как сегодня утром послал его эмиссара к самой что ни на есть чертовой матери. Сказал, это-де первое и его личное задание на новой службе и пока не закончится следствие, он ничего определенного решить не может. Вдобавок на прощанье, видимо, для передачи ему, Марону, сунул этот вонючий документ. Текст Конвенции. Марон снова, пожалуй, в десятый раз, уткнулся в него.

«...Службе ОССЯ поручается расследовать факты катаклизмов, возникших в любом регионе земного шара, с целью выявления их причин и установления следующего:

1. Факт является результатом естественных процессов природы.

2. Факт  внеземного происхождения.

3. Факт — результат умышленной или неумышленной хозяйст­венной, военной, научной и другой деятельности страны (стран), ее (их) военно-промышленных концернов, химических предпри­ятий, исследовательских и испытательных центров...

   ... ОССЯ ведет следствие самостоятельно, в полном объеме, при­влекая по своему усмотрению любых специалистов любого из под­писавшихся под Конвенцией государства, которые обязуются не вмешивать в ход следствия, оказывать всестороннее, в том числе и техническое содействие означенной службе Интерпола, обеспе­чивать свободу передвижения...

Категорически запрещается:

а)  требовать отчетов у сотрудников ОССЯ в стадии следствия;

б) передавать следственные дела, осуществляемые ОССЯ, соот­ветствующим органам какого-либо одного или группы государств, независимо от того, затрагивает оно их интересы или нет.,,

ОССЯ обязан:

а) после окончания следствия, в присутствии официальных представителей ООН, Международного Суда и Прокуратуры, от­читаться о проделанной работе перед высшими Инстанциями того государства, где проводилось следствие;

б)  иметь три экземпляра законченного дела;

в) оригиналы материалов следствия и вышеуказанного Отчета в течение  недели после завершения расследования представлять в Коллегию Международ­ного суда;

 г) в тот же срок копию дела передать в канцелярию Генераль­ного секретаря ООН для рассмотрения Советом стран — участниц

Конвенции...»

— Тьфу! Тоже мне умники! — Марон плюнул на лист разверну­того им документа.

«Этот гаденыш Бен прозевал пьяницу-взрывника и того тут же сцапал Макарон... Как теперь открестишься от этого чертова племени черномазых? — размышлял Герман. — Если бы окачурилосъ всё племя — все 409 дикарей — проблем не было бы”.

Но шестеро остались в живых. Они успели уйти из деревни. Теперь есть кому свидетельствовать, что люди Краузе, директора хими­ческого завода, среди которых находился и этот взрывник, и Бен, и представитель Пентагона Кристофер Пич, и он, Марон, за 20 ми­нут до их странной кончины находились в племени. Они подтвер­дят, что накануне сюда, к вождю, приезжал Бен. Он просил, чтобы вождь завтра к 10 часам утра всех своих соплеменников собрал на площади. С ними будет говорить приехавший из Штатов хозяин, то есть Марон. Несколько раз предупреждал — обязательно всех, чтобы не было обидно тем, кому не достанутся подарки... Взрывник улучил момент и у самого порога лачуги вождя подсунул под ци­новку малюсенький тюбик с радиоуправляемым устройством.

“Чем был начинен этот вдвое меньше спичечного коробка тюбик?... О его содержимом знал только Банг... Почему среди них находился вояка из Пентагона — сотрудник управления новых видов вооружений?... Кто поверит, что он, давнишний приятель Марона, оказался здесь случайно, а не для того, чтобы присутствовать на испытании но­вого оружия?..»

Герман глубоко вздохнул. Таких вопросов Скарлатти задаст ему с десяток. И он не сможет на них вразумительно ответить. А на днях в Пентагоне ему заявили, чтобы Криста он в это дело не впу­тывал. В довершение ко всему сегодня Бен привез еще худшее из­вестие. Исчез Терье Банг. Ведь он сто раз предупреждал не спу­скать с изобретателя глаз...

«Упустил, подонок!» — скомкав в руках Конвенцию, снова взъярился Марон, повернувшись к поверженному Фолсджеру.

«Курица!» — зло подумал он о дочери, встревоженной квочкой прыгающей возле мужа. Ловко убрала повисший хомутом на его шее стул, помогла встать на ноги и, что-то кудахча, совала под нос пузырек.

Марон вплотную подошел к стоявшему спиной Бену.

— Все собрала, курица? — спросил он дочь.

— Что все, папа? — сбитая с толку его вопросом,

пролепетала  она.

— Его шарики. У него их и так не хватает. Может, какой зака­тился под шкаф?..

Окончательно придя в себя, Фолсджер тряхнул головой и вдруг сильно, не глядя, локтем, что есть силы двинул тестя в живот. Рез­кая боль и осекшееся дыхание сложили Марона пополам, но не лишили чувств. Он видел, как Бен проводил удар ему в лицо сни­зу вверх. Удар был сильным, но не таким, чтобы мог свалить с ног. Поднаторевший в более жестоких потасовках, Рыжий Пума ждал его и по опыту знал, что противник, уверенный в своем превосход­стве, сейчас беззащитен. Он открыт. И в этих случаях дыхания ждать не следует, оно должно прийти по ходу. Тяжелое тело Ма­рона рыжей молнией метнулось в сторону Бена...

 Дочь дико закричала.Её Бен, словно поднятый на холку могучим, свирепым быком, какую-то долю секунды смотрел почти с потолка, с безвольно от­вислым ртом и лицом, искаженным жутким удивлением, а потом вместе со столом и стульями полетел в другой конец комнаты. При­давленный столом, Фолсджер лежал без малейших признаков жизни.

Тяжело дыша, Марон посмотрел на дочь. Бледная, с выта­ращенными от страха глазами, она, чтобы не кричать, обеими ла­донями зажала рот.

— Все обойдется, Паола, — тяжело дыша сказал он. — Приве­дешь его в порядок и через полчаса пусть придет ко мне...

Потом, повернувшись к своему телохранителю, все это время стоявшему здесь с каменным лицом, приказал:

-Помоги ей. А потом приведешь его. Разговор у нас не

кончен.

Телохранитель кивнул и бросился раскидывать мебельный за­вал, под которым лежал Фолсджер... За несколько лет своей служ­бы он не раз был свидетелем жестоких драк между зятем и тестем. Однажды телохранитель попытался вмешаться, но едва за это не поплатился жизнью. Если бы не Фолсджер, Марон его пристрелил бы. С тех пор он не вмешивался в семейные раздоры, которые в конце концов завершались сценкой трогательной идиллии, зять с тестем за бутылкой русской водки уже спокойно продолжали говорить о деле  и со смехом обсуждали, кто как дрался. Рыжий боров всегда выходил победителем. Драться он был горазд. Бился неграмотно, но умело. Главное — с душой.

За водкой они сидели скучными. Она в таких случаях их не брала... Рассуждали мрачно, вслух. Один другого выслушивал вни­мательно, трезво.

Позволить себе опьянеть могут люди не отяго­щенные заботами, а им надо было спасаться. Сообща, обдуманно и решительно. На кон была поставлена их свобода, если не жизнь, да и львиная доля состояния. Так сказал юрист Марона. Новые статьи Международного права предусматривают и смертную казнь. За особо тяжкое преступление против человечества. Их случай, хо­чешь не хочешь, подпадает. Квалифицируют массовое истребление и баста!..

Подумаешь, четыре сотни никому ненужных чернома­зых. Скажут: тоже ведь люди. Со своей жизнью, печалями, радо­стями...

— Нельзя сбрасывать со счетов и другое, — с раздумчивой тре­вогой рокочет Марон. — Боб поднимет дело Рока. Повесит на нас самолет... Сколько там было?

— Сто двадцать не то сто тридцать человек, — глухо роняет Бен.

— Сто сорок пять, Скользкий! Сто сорок пять! — называя зятя блатной кличкой, все так же, не повышая голоса, уточняет Рыжий Пума. — Так писали газеты. Прибавь их к черномазым. И не за­будь Векселя... Не будь забывчивым.

— Мало что они мажут там на своих страницах! — возражает Фолсджер. — Разве не они сообщали о беспрецедентном массовом самоубийстве в Тонго. На первых страницах метровыми буквами писали: «Сенсация! Племя Тонголезских дикарей покончило с со­бой по непонятным религиозным мотивам...» Вроде этого, — де­монстрируя свою памятливость, цитировал Скользкий.

— Писали, — согласился тесть.— Что с того? Могут запросто похерить. Такое бывало. И накроются полтора миллиона долла­ров, заплаченных мной за эту сенсацию.

Залпом опрокинув содержимое рюмки, Фолсджер прикрыл

глаза.

— Тебе охота заниматься бухгалтерией, тестюшка? — криво усмехнулся он.

— Неохота, Бен... Я хочу, чтобы ты проникся...

— Напрасно. Мы с тобой по уши прониклись. Надо тихо усколь­зать.

— Это верно,—-налив себе водки, произнес Марон. — Только тихо не получится.

— Говори как?

— Вот это разговор... Слушай. Всех ребят — «В ружье!» Отыщи мне Банга. Хоть из-под земли. Лучше, конечно, живым. Пусть га­деныш толком объяснит, что он такое изобрел. В смысле, из чего на­чинка его тюбиков. Можно ли ее применять в широких масштабах? В чем ее токсичность? Попробую с ней выйти на ЦРУ. Они менее трусливы. Под их защитой будет легче. Это — первое... Второе — найдите и заткните глотку взрывнику... И третье. Заберите у Макарона, ну у этого итальяшки Скарлатти, кажется, все, что он со­брал. Если понадобится, кончайте со всей его командой... И чет­вертое. Оно касается меня. Попробую найти ключи к Мерфи.

Фолсджер тяжело поднялся. Обычно после такого инструктажа он, молча кивнув, уходил. И папаша Герман мог спать спокойно. Ему оставалась одна забота — просматривать утренние и вечерние выпуски газет. Но Фолсджер не уходил. Опершись руками о спинку кресла, он громко сказал:

— Есть трудность.

Марон по-кошачьи легко и мягко вскочил с  места .Такого от Бена он еще не слышал.

— Банга искать поздно, — повернулся он навстречу тестю.

— Он у Макарона?!  Ты  что-нибудь знаешь?- вскинулся Марон.

— Нет, не у него. Я точно знаю. Дело в другом.

Рыжий Пума облегченно вздохнул. Бен не врал. Он бы не был так спокоен. Марон задумался и, словно о чем-то догадавшись, ши­роко улыбнулся:

— Ах, ты вот о чем! — и по-отечески похлопав зятя по щеке, не ехидства спросил:

— Ты все еще веришь в то, что он с Того Света? Бен отвел глаза.

— Насмешил, право... — собираясь с мыслями, Марон выдержал паузу, а потом уверенным, назидательным тоном продолжил:

— Мой мальчик, все эти летающие кастрюльки, то есть тарел­ки, всех этих гонцов с Того Света, то бишь пришельцев, придумали для дурачков. А твой Банг полоумный гений. Причем непризнан­ный... Да, он не бесталанный. Инженер, каких поискать. Кроме того, он, несомненно, обладает экстрасенсовскими способностями Но, согласись, Бен, ему до Векселя, как до небес. А послушаешь его — болван болваном. Такое мне наплел о Времени, что я поду­мал— не младенец ли недоразвитый передо мной? Послушай, как он объясняется! Он же не говорит, а заговаривается. Разве ты не заметил?

— Не заметил. Ты, да и многие его не понимают, — в сердцах выпалил Бен.

— Многие не понимают, а ты понимаешь? Значит, ты тоже с Того Света? — заглядывая в лицо насупившемуся парню, с вкрадчивой мягкостью спрашивал Марон. — Ведь так выходит. Если по идее, по логике?

Фолсджер нервным движением руки вынул из кармана вчетве­ро сложенный лист и как козырного туза бросил на стол. Марон взял его в руки.

— Банг написал мне это перед тем, как исчезнуть, — объяснил Фолсджер.

Марон стал читать вслух...

«Дорогой Фолсджер!»... — Браво!!! Два разумных слова. Их мог слепить самый обычный человечишко...

— Не юродствуй, Герман. И без комментариев.

 -Пожалуйста, — согласился Марон, начиная читать сызнова.

 «Дорогой Фолсджер!  Я ухожу к себе.  Рыжий Пума заставит тебя заняться моими поисками. Не ищи — дело бесполезное...

-Не надо отсебятины, — раздраженно перебивает

Фолсджер.

— Читаю, что написано, — с достоинством возражает Марон. — На, прочти.

Фолсджер выхватывает листок. Строчки, прочитанной тестем, нет и в помине.И хотя он знал это письмо наизусть, до самой последней точки, Бен снова пробежал его глазами.

«Дорогой Фолсджер! Я ухожу к себе. Не ищи — дело бес­полезное. Я знаю, Бен, ты мучаешься содеянным. Но как бы

тяжки не были твои страдания, они несоизмеримы с тяже­стью твоего проступка.Ни тебе, ни тем беднягам я ничем помочь не мог. Привести их в чувство или как у вас говорят воскресить — мне не раз­решили. Запретили Оттуда.

Что касается эксперимента с обезьянами — он входил в программу моего пребывания на Земле. Нам нужно было, что­бы земляне наконец всерьёз задумались и обратили свои взоры на то Главное в их бытие, которым они меньше всего зани­маются. Вас гипнотизирует небо, а истина у вас под носом. Вокруг  и  в  вас.

Я приходил сюда, чтобы намекнуть, в каком направлении следует работать землянам. Чтобы каждый из людей стал лучше, а стало быть, и жизнь их.

               Прощай.                     Терье Банг»

— Ну  как?- усаживаясь    на подлокотник   

            фолсджеровского кресла, миролюбиво спросил Марон.

— Нет такого предложения,- бурчит Бен.

— Что?! — рявкает Марон. — Мальчишка! Читай третью строч­ку.

«Не ищи — дело бесполезное», — читает Бен.

— Мошенник, что до нее читай, — требует Герман.

-«Я ухожу к себе...»

Взбешенный Марон притягивает к себе Фолсджера.

— Ты из меня шута варишь? — убедившись в своей правоте, по-блатному шипит он.

— Я действительно не вижу этой строчки, — напуганный иск­ренним гневом тестя, пробормотал Бен.

— Что с тобой? Ослеп что ли? Да вот же! — кричит Марон, в запальчивости проводя пальцем между прочитанными Беном вто­рой и третьей строчками.

Бен готов был поклясться, что только что между ними иикакого интервала не было... И вот тебе на! Предыдущая строчка словно отодвинулась и там, где Герман водил пальцем, появилось новое, не увиденное предложение. Хотя записку Банга он знал наизусть...

 Марон убрал палец и запись опять исчезла. Заметив обалдевшую физиономию зятя,  Герман с торжествующей    усмешкой вто­рично, в том же месте, повел пальцем. «Рыжий Пума заставит тебя  заняться моими поисками», — читал Бен цепочку фраз, писанных  характерным почерком Терье Банга.

— Откуда это?  Какая  Пума? — растерянно не то себя,  не то тестя спрашивает он.

— Это обо  мне. Меня раньше... — воодушевленно было начал  Марон, но тут же запнулся.

Откуда ему, Бангу, стало известно его прозвище? Он сам почти забыл о нем. В доме, кроме покойной жены, никто не знал. Да и она никогда его так не называла. Даже шутя... Рыжий Пума... По­думать только. Это же надо?!. Марон не слышал о нем лет сорок. Близкие друзья обзывали его «Ржавым», «Желтым Хряком...» Им и невдомек было, что некогда на восточном побережье Штатов отьявленные головорезы-грузчики дали Герману кличку, которая, если начистоту, ему нравилась. Только там еще и помнят о Рыжем Пуме. Два-три человека — не больше. Откуда было знать об этом Бангу? Ведь в Штатах он жил всего четыре месяца. В основном в Нью-Йорке и всего недельки две в Хьюстоне. Верней, под Хьюсто­ном. На его, мароновской, даче. Потом он отправил его в Тонго. На химическое предприятие, к Феликсу Краузе.

Пока он размышлял об этом, Бен думал о своем. Ему, конечно, было интересно узнать, что папашу Германа в далекой молодости называли Рыжим Пумой. Она, эта информация, как капсула по пневмопочте ушла в запасник памяти. Если понадобится, Бен к ней еще вернется. Сейчас она его не интересовала. Сейчас он был оза­дачен этим фокусом с пальцем. Марон никогда иллюзионистом не был. Для иллюзиона нужны реквизиты. В конце концов нужна подготовка... Все-таки надо бы проверить.

- Читай дальше. Вслух, - попросил Фолсджер.

Внутренне напрягшись, Бен старался не пропустить ни едино­го даже мимолетнего штриха в мимике и в жестах своего хитрюще­го рыжего тестя. И бровью не повел, когда Марон после слов «....Вокруг и в вас» прочел: «Полагаю, папаша Герман, оно убеди­ло бы даже таких как ты неисправимых скептиков...»

— Извини, Герман, не понял.

Не придавая особого значения любопытству Бена, Марон не без интереса для себя повторил слово в слово.

 Фолсджер знал на тысячу процентов - такого там не было. Выдернув из рук тестя письмо, он посмотрел на то место, где было вставлено услышанное им предложение и... не увидел его.

Бена ожёг брошенный исподлобья взгляд тестя.

— Ты что... того? Опять не веришь? Это уже становится стран­ным, — глухо проурчал Марон.

— Извини, Герман, покажи, где ты это прочел?

Тот механически, тыльной стороной руки, ткнул на многоточие, отделяющее одно предложение от другого. Ладонь еще не косну­лась листа, а на нем возникла строчка, которую Фолсджер раньше там не видел,

— Убери руку, — попросил Бен

«Для меня, — подумал Фолсджер, — новые строчки пропали, а он продолжает их видеть. Когда его ладонь касается текста, они опять появляются. И та, и другая. Тут не фокус папаши Германа. Что-то другое тут...»

Разбубнившийся Марон мешал ему сосредоточиться. Он уже порядком надоел Бену. И, поднявшись, Фолсджер решительно направился к двери. Уже переступая порог, он, что-то, вспомнив, обернулся.

— Все-таки ты не прав, Герман, — крикнул он. — Банг не про­щелыга и не аферист. Он с Того Света.

— Ну и черт с ним!

                                         II    (начало)

Всю дорогу до аэропорта Фолсджер думал о странностях, про­исходивших с письмом Банга. О трюке тут и речи не могло быть. Ни один фокусних не изобразит такое. Разгладив на дипломате листок, он с придирчивой внимательностью стал изучать текст... Строка к строке. Зазор между предложениями самый обычный. Вписать туда можно было бы разве одну буковку. Ничего не дало и то, что он смотрел на написанное, то и дело меняя ракурс и угол зрения.

Лупа тоже не обнаружила никакого подвоха. Пару любопыт­ных признаков, правда, он нашел. Они таились в самом листе. Ка­залось бы, прозрачный и белый, он не пропускал сквозь себя сол­нечных лучей. В такой смело можно было бы заворачивать фото­пленку. И еще бумага обладала редкой прочностью. Чтобы ото­рвать от нее уголок, Бену пришлось изрядно помучиться...Но это нисколько не проливало свет на таинственность появления и исчез­новения в нем невидимых Фолсджером строчек.

Молча следивший за манипуляциями Фолсджера, шофер не­ожиданно ляпнул:

-Какой приятный салатный цвет у этой бумаги.

Фолсджер с недоумением повертел  ее перед собой. Напротив, она была белой, с. явно розоватым отливом.

-Салатный? — переспросил Бен.

 Водитель кивнул. И тут Фолсджера осенило.

— Останови машину! — приказал он.

Съехав на обочину, автомобиль замер. Неподвижно глядя пе­ред собой, застыл и шофер. Бен протянул ему письмо Банга.

— Читай вслух!

— Сэр, мне это не нужно... Я не заглядывал в него, — отшат­нулся водитель.

— Мне это нужно!.. И не бойся. В нем никакого секрета... Толь­ко вслух.

— Слушаюсь, сэр.

Бен был оглушен. Нет, даже не то. Его будто контузило. Ему понадобилось несколько минут, чтобы прийти в себя. Подняв наконец отяжелевшие руки, он с силой потер виски. Придвинувшись к водителю и сглотнув застрявшую в горле слюну, выдавил:

      - Снова читай. Только по строчкам води пальцем.              

            Дрожащий от  страха   голос шофера  заполнил салон машины. «Уважаемый!.. » «Дорогой Фолсджер», — упущено, — отметил он.

А дальше... Дальше перед глазами выплывали титры совершен­но иного содержания, но написанные тем же знакомым Бену по­черком.

«Уважаемый! Наши мгновения здесь длятся годы. Прошло всего ничего, немногим более трех лет, но я ими пресытился, Каково же вам?!. Такая жизнь, впрочем, иных измерений и не достойнаа... Тут вдоволь разума, но нет Разумности. Есть доброта, но нет Добра. Встречал я мудрецов, но Мудрости — увы! У всех глаза, но взгляд с изъяном. Лишь единицы видят мир таким, какой он есть на самом деле.

           Все это от того, что вы, люди, не владеете Временем. Я имею в виду не то его свойство, которое увеличивает или со­кращает жизнь человеческую, а то, которое должно делать ваше существование действительно Человеческим.

Видит бог, я хотел заставить людей задуматься и обратить внимание на главное: откуда начало начал их греховного не­совершенства. Но меня не услышали, не увидели и не поняли.

        Я приходил во благо. Веруй в него.

                                                     Прощай».

Фолсджер выхватил у шофера письмо, надеясь успеть прочи­тать самому. Но на листе стоял прежний, хорошо знакомый ему текст.

— Вы очень набожны,    наверное? — после    долгого

молчания  поинтересовался он у водителя.

— Да, сэр, ведь верить больше некому и не в кого.

«То-то я смотрю от письма запахло ладаном», — подумал Бен, грустно глядя на дорогу.

Он кое о чем начинал догадываться. Терье ему что-то говорил о такой штуке. Но тогда Фолсджер и чихать не хотел на заумные разглагольствования своего нового приятеля. Наверное потому, что многое не понимал, а если по правде, то вдаваться в бредни, какие тот нес, было недосуг... «У всек глаза, но взгляд с изъяном. Лишь единицы видят мир таким, какой он есть на самом деле», — повто­рил Фолсджер и чуть было вслух не вскрикнул: «Так вот где со­бака зарыта!»

Комментарий Сато Кавады

Письмо, о котором идет речь, наверное, и по сей день хранится в МАГе. Результаты исследований этого документа, проведенных мной и моим коллегой Мурсалом Атешоглы, публиковались в научном сборнике, ежегодно издаваемом МАГом. Для массового читателя наша статья может показаться чрезмерно специфичной и потому я не собираюсь приводить ее здесь.

Однако читателю будет интересно познакомиться с мнением известнейшего эксперта, которого я просил дать заключение о химических_, физических и прочих особенностях бумаги, оставленной Терье Бангом. К присланному Акту экспертизы он приложил адресованное мне письмо. Перепечатку из него мне и хотелось бы предложить вниманию читателя.

  «Дорогой Сато!..   Переданная тобой  бумага с текстом,   написанным неким Бангом, явно изготавливалась не на наших предприятиях. Не корпел над ней и кустарь, фабрикующий реквизит к цирковому  номеру. Кустарю такое не под силу...»

Заключение эксперта и проведенное нами исследование  позво­лили нам прийти к выводу, что лист Банга является миниулавливателем индивидуального поля Времени человека, преобразующим его, это поле, в понятный людям физический образ (в нашем случае - письменный) и воспроизводящим его. А ниточки ткани, состав-ляющей бумагу, носят функцию антенн,    настроенных на многожильную Спираль Общего Времени.  Скорее всего, не на каждую из жилок в отдельности, а на их типы.

Лист, очевидно, благодаря этим нитям и     фактуре листа неизвестного происхождения    становится вроде лакмусовой бумаги, которая не только реагирует и воспринимает внешний сигнал (каким бы он слабым не был), идущий от каждого человека, но и преобразовывает его в зрительный образ—   в  текстовку.

Любой, кому бы он не дал, лежащий у него сейчас в кармане листок с написанным Терье текстом, прочтёт его по-своему — в зависимости от того, как видит мир, ощущает себя в жизни и жизнь в себе, как относится к людям и они к нему...

И секрет весь в бумаге, которую Банг покрыл придуманной им эмульсией. Она так въелась в фактуру листа, что сквозь него не пробивается свет и его трудно надорвать  Но не для этого, конеч-но,Терье готовил эмульсию. Секрет её похитрей. Она возбуждает-ся от того самого «взгляда с  изъяном», о котором пишет Терье.

Кто-кто, а Фолсджер знал, что имел в виду Банг под «изъяном во взгляде». Это не взгляд кривого на один глаз.    Это то, как человек видит и понимает окружающее. И наконец его личное время.Не свободное, а то, в котором он живет. Сам Терье не раз расска зывал ему об этом. И доказывал тоже.

Первая их встреча, как, впрочем, и разговор между ними со­стоялась при весьма странных обстоятельствах. Внешне они стран­ными не были. Ну что, собственно, необычного в том, что в оста­новившейся машине мирно беседуют два молодых человека? И всё-таки до сих пор, хотя прошло уже немало времени, для Фолсджера осталось загадкой, как этот блинолицый, с маленькими серыми глазками и жёлтыми свалявшимися патлами появился у него в машине. От удивления Фолсджер аж подпрыгнул, больно ударив­шись коленом о руль.

     - Ты откуда? — потирая ушибленную кость, прошипел Бен.

Незнакомец молчал. Тоже, видимо, соображал: откуда он здесь взялся? Фолсджер внимательно осмотрел салон. Двери “ягуара” — на замке. Без отмычки в него не забраться. Сработала бы сигна­лизация. Но Фолсджера разбудила не сирена. Что-то извне, но не сирена... Какой-то странный сон...

...Вроде он не в машине, а на своей яхте и её ни с того ни с сего тряхнуло так, что он чудом не свалился за борт. Потом донёсся всплеск воды, чье-то хлюпающее барахтание и будто отчаянный зов захлебывающегося человека... Фолсджер одним броском по­пытался выпрыгнуть из каюты на палубу, как это всегда делал на своей яхте, но не рассчитал и сильно ударился. Ударился о сту­пеньку. Глаза открыл от резкой боли в колене. Ни яхты, ни моря, Все та же поросшая по краям густым высоким кустарником про­селочная дорога на склоне горы, куда часа три назад вбежал “ягу­ар”, чтобы отдохнуть самому и немного дать соснуть своему неисто­вому ездоку... Все то же, да не то.

Никаких ступенек взбегающих вверх на палубу перед ни не было.Перед ним - баранка руля его “ягуара”.Об нее то он и ударился коленом...

— Откуда, я тебя спрашиваю? — снова рычит он в блинообразное лицо незнакомца, выхватив из-под сидения пистолет.

По лицу незнакомца маслом расползлась простодушная улыб­ка. Она успокоила Бена. Бен небрежно откидывает пистолет на соседнее сидение, но глаз с блинолицего не спускает. Незнако­мец поднимает большой палец к потолку и негромко произносит;

- Оттуда... —И все так же тихо объясняет. — Меня можно поздравить с удачным приземлением... Теперь я — Терье Банг, нор­вежец, уроженец города Ларвик, 37 лет, одинок, безработный ин­женер-химик...

Немного помолчав, добавил:

— Минуту назад по своему желанию расставшийся с жизнью. Разогнал машину и с обрывистого берега — в фьорд. Неподалеку от города Глом-фиорд, где искал работу.

Бен со смешанным чувством изумления и гнева уставился на благодушное блинолицее существо.

                      — Кто покойный? — машинально спрашивает Фолсджер.

         — Тот, кто утонул в студеном фьорде,- грустно отзывается Терье.

«Мои извилины мотает», — решил про себя Бен и, изогнувшись, с возгласом: «Сейчас сам станешь покойником!» — протянул руки к горлу неизвестно как и откуда свалившегося ему в машину нор­вежца.

— Мистер Фолсджер, я вам не морочу голову, — не двигаясь, произносит норвежец. — Успокойтесь... Все очень просто. Впрочем, для вас не совсем. То есть, совсем не просто... Однако, извольте...

И Терье Банг стал рассказывать о себе. Выходило, что он ни­какой ни Терье и не какой-то там скандинавец, а совершенно из другого мира, где и зовут его иначе и выглядит он вовсе не так. Прибыл он сюда весьма странным способом. Их средства передви­жения не похожи на наши. Вернее, не средства, а средство. Одно. Они манипулируют временем. Ездят на его загривке...

Оказывается, мироздание представляет из себя концентрические круги разных видов времени. Только в поясе этих кругов можно обнаружить ра­зумную жизнь... Судя по объяснениям Терье, население одного вида Времени не может воспринимать братьев по разуму, живу­щих в среде иных структур времен. Они видят и понимают все со­образно своему времени, как впрочем и себя самих и все окружа­ющее в собственной обители. Внепространственные контакты между разумными существами возможны. Но их решение не в преодолении расстояний, а в преодолении стены Времени...

Люди же Земли, по мнению Банга, исключают этот основополагающий фактор Времени и признают в нем только физическое свойство, с которым борются. Стремятся, например, придержать его, чтобы продлить жизнь или, наоборот, опередить, работая над техноло­гией своих летательных аппаратов, и так далее. В этом заблужде­ние землян.

Не верящий ни в бога ни в черта Фолсджер не раз подумывал о том, что этот милейший бардак, называемый жизнью, всего лишь временное пристанище людей, жалкая пародия на настоящую жизнь разумных людей, а смерть, какой бы страшной она не ка­залась — путь к ней. И люди в представлении Фолсджера, здесь, на земном шарике, как в предвариловке ошалело пучатся и пы­жатся от непонимания того, почему и как они здесь оказались. От­куда они вообще? Что было до этого и было ли оно? И что ждет их... Не видя выхода, да и особо не утруждая себя поиском его, они, охваченные стадным психозом, теряют разум. Устраиваются, кто как может. Плевать им на ближнего. Плевать на всех и вся. Лишь бы был «Я». Лишь бы выжить, да пожить от души. А крест-то один. Один на всех. Сегодня некто тебе подобный, изнывая, тянет его тяжелую часть, а завтра под ней окажешься либо сам, либо плоть от плоти твоей — сын или дочь твои. От сумы и тюрьмы никто не застрахован.

И вообще, где тяжело, а где легко под кре­стом? Может ли кто сказать об этом что-нибудь вразумительное? Под ним все относительно.

И все-таки Фолсджер был убежден, что в этой предвариловке существует нечто такое, лежащее под самым носом, чего люди не видят. И именно это самое Нечто и может сделать милейший бар­дак, называемый жизнью, заведением более пристойным. Стоит лишь пошире открыть глаза.

И вот перед ним сидит человек, который указывает на то самое заветное Нечто. Какая разница откуда он — с Того Света или из преисподни. Главное, он говорит дельные вещи. И пусть Бена раздерут черти, если в словах этого субъекта нет сермяжной правды...

Время! Ведь это та самая «Эврика»! Что оно такое? Изучали?! Нет. Человек Земли ни черта не знает о нем. Не знает, что оно из себя представляет. Насколько оно богато и разнообразно. Как про­текают процессы внутри него и воздействуют ли они на бытие че­ловека. Какова взаимосвязь времени Земли с Временами других пространств. Какие реальные возможности в поисках братьев по разуму открывает человеку этот механизм взаимодействия...

Да пропади пропадом всякая внеземная цивилизация! Кому она нужна, когда кругом столько дерьма?! Главное — другое. Что оно, Время, может дать на Земле. Кто задумывался? Да никому и в голову не приходило!

А если этот блннолицый скандинав прав? И если действитель­но, как утверждает он, чтобы человек стал лучше, следует в пучке его времени возбудить нить, совпадающую со временем нормаль­ных людей? Людей со здравым рассудком, с добрым сердцем... То тогда... Тогда жизнь наверняка станет человеческой. Одинаковыми люди не станут конечно. Станут понятливее, совестливее, мило­серднее.

«Милосерднее»... — повторил про себя Бен и подумал, что сло­во больно проповедническое и перед ним сумасшедший миссионер, которого он как последний идиот, развесив уши, слушает уже би­тый час. Хотя ему давно следовало быть в пути.

— Ну всё?! — спросил он умолкнувшего незнакомца.

Тот вскинул белесые брови.

— Все,  спрашиваю?.    Довольно сказок! Теперь проваливай! Фолсджер решительно открыл дверцу Ягуара.

— Три! — засмеялся Терье.

— Что «три»? — опешил Бен.

— Ты уже трижды собирался меня прогнать, — объяснил Терье. — Первый раз наставил пистолет...

Бен скосил глаза на соседнее сидение.Кольт лежал на том, месте, куда он его кинул.

— Потом, — продолжал Банг, — тебе пришло в голову заду­шить меня. Но твои руки вместо того, чтобы вцепиться в горло, стали ощупывать мои карманы. Ты искал сигареты. Покойный, ну тот, вместо которого я сейчас, курящим не был. Я тоже не курю...

Бен посмотрел на зажатую в пальцах сигарету. Запах вьюще­гося дымка показался ему немного странным. Он полез в карман, куда опустил взятую у блинолицего пачку «Честерфилда». Над­пись на коробочке объяснила Бену необычность запаха тлеющего табака. «Изготовлено в Хельсинки по лицензии...»

— А это что?    Не сигареты? — ехидно протянул он,    повертев пачкой перед носом миссионера с Того Света. Терье кивнул.

— Пришлось заставить Банга вернуться и купить их для тебя,— небрежно бросил он.

— Ври да не завирайся! Ты же сказал, что он окачурился. Не мог же ты...

— Мог, — невозмутимо перебил Терье. — Заставил же тебя отказаться от покушения на мою жизнь.

—-Вот как?! Ну что ж, берегись! — Задетый за живое взвился Фолсджер.

Выскочив наружу, он с бешеной силой распахнул дверцу, за которой сидел Терье и... остановился. Потирая лоб, он словно спра­шивал себя, что ему здесь было надо? Ведь зачем-то он сюда спешил?

-А да! — вспоминает Бен и, потеряно улыбаясь говорит:

-Со мной такое бывает... Забываю на ровном месте.    

Потом, показав на ногу, пожаловался: — Колено болит. Сильно ушиб... Подай аптечку. Она у тебя за спиной.

Усевшись на место, Фолсджер задрал штанину.

— Ого! Вот синячище! — приглашая своего спутника к сочув­ствию, присвистнул он.

Но Терье на жалобу не отозвался. Он во все глаза смотрел на хорошо просматриваемую отсюда бетонную дорогу. С одной ее стороны мчалась оранжевая “тойота” , с другой — на встречу ей несся голубой рефрижератор.

— Сейчас произойдет несчастье, — прошептал Терье.

— С чего бы?

— Водитель легкового автомобиля не видит рефрижератора. Дороги не видит.

— Спит что ли?

— Нет. Он в другом времени. Кстати, он прекрасно видит до­рогу. Этот же самый ее отрезок. Но он перед ним совершенно пустой. Такой, каким был вчера. Женщина, к которой он сейчас спешит, и которую не чаял добиться, где-то здесь поцеловала его. Между тем оранжевый штрих "тойоты” уже было проскочил грузовик. И тут, едва заметно вильнув, “тойота” сдуру «клюнула» колесо рефрижератора. Фолсджер зажмурился. Чудовищная сила подкинула неосторожную легковушку в воздух, перевернула ее, ударила оземь и кувырком пустила к подножию горы, сдирая с нее как кожуру с апельсина — двери, крылья, капот. А потом — хлопок, вспышка и озверелый язык пламени.

— Боже! — ужаснулся Бен.

Охромевший голубой рефрижератор, проковыляв метров три­дцать, медленно и тяжело бухнулся на бок. Плоская морда его су­дорожно дернулась, неестественно вывернулась, и, приподняв­шись над землей, пучеглазо установилась на свое парализованное туловище... Безлюдная, казалось бы, местность огласилась криками, сбегавшихся к месту происшествия людей.

— Твоя работа? — подозрительно глядя на своего странного пассажира, спросил Фолсджер.

— Нет, — спокойно ответил тот.

           — Сейчас здесь будет полиция, — задумчиво говорит Бен. — А она мне ни к чему.

          — Да, некстати, — согласился Терье и деловито добавил:  

           -Тебя не должны здесь взять.

Занятый мыслями о своем спасении, Бен тогда не придал зна­чения словам Банга. Ему надо было как можно быстрей уносить отсюда ноги.

— Сделай что-нибудь. Докажи, что ты с Того Света,— попро­сил Бен.

Терье кивнул. А в следующее мгновение, показывая Бангу свое колено, Фолсджер произносит: «Ого! Вот синячище!» Сказал и поймал себя на мысли, что он, кажется, уже говорил однажды это не то Терье, не то кому-то другому. И это было точно в такой же обстановке. В его “ягуаре”.

Бен поворачивается к молчащему Бангу. Тот по-обидному рав­нодушен к его болячке. Ему, видите ли, интересней смотреть на дорогу.

— Вот несутся, — бормочет Терье.

Бен тоже смотрит туда. По бетонке цвета волчьей шкуры с од­ной стороны по-сумасшедшему катит оранжевый овал, имеющий силуэт Тойоты, а с другой, будто ужаленный, ревет и несется го­лубым носорогом рефрижератор.

«Для миссионера с Того Света эти железные игрушки интерес­нее, чем человеческая боль», — с досадой думает Фолсджер, расправляя задранную штанину. Ничего не говоря, Бен заводит мотор и, сдерживая на спуске своего норовистого “ягуара”, направляет его к шоссе. Скрипя по гравию крутого проселка, “ягуар” не­довольно фырчит и ёрзает. Ему бы снова сорваться с места и ле­теть. Как из Нью-Йорка — легко и мощно. Фолсджер тоже этого хочет. Пожалуй, не меньше “ягуара”.

Машине-то что? Дави, на газ и все дела. А он устал. Ему нужно было хотя бы с часок соснуть. Шутка ли, почти восемь часов без передыха, если не считать од­ной богом забытой заправочной станции, где он наспех опрокинул в высохшую глотку банку кока-колы, разогнал быстрой зарядкой кровь и снова нырнул за руль... Нет, дальше ехать было невозмож­но. До Хьюстона еще столько, сколько он проехал. Если не боль­ше. И как «ягуар” не упирался он загнал его в густую зелень, что покрывала склон облюбованного им холма. Здесь-то ему и выпала эта честь познакомиться с Человеком с Того Света — Терье Бангом.

                                    III

В Нью-Йорке ему «на хвост» сели легавые Интерпола. Он бы плевать на них не хотел, если бы не знал, что у них в руках Роки.

Роки он верил как себе. Парень крепкий. Знает, что Бен не оставил его в беде. Не впервой. Этот же раз все как-то складыва­лось не так.

Бен просто не мог себе представить, как легавые вы­шли на Августа. Роки дело провернул чисто. Он грязно не делает. Из полицейского управления, на участке которого обнаружили догоравшую машину и ту полумертвую бабу, свой человек сказал Бену, что сыщикам до скончания века не найти следов преступни­ка. Ухватиться не за что. Пострадавшая назвала фамилию своего убийцы. Особых примет не указала. В памяти компьютера данных о типе с сообщенной фамилией не оказалось... Пока его будут ра­зыскивать — свидетель отойдет в лучший из миров. Состояние ра­неной безнадежное... Вечером тот же человек из полицейского управления, разыскав Фолсджера, огорошил его неприятной но­востью: «Дело забрал Боб Мерфи».

Дальше все складывалось хуже и непонятнее. Поздно ночью, в номере отеля, где остановился Бен, его поднял с постели один из парней, кому он поручил заняться больницей, куда поместили умирающую Зузанну Лонг.

«Взяли Роки, — шептал парень. — Я сам его видел. Фараоны привозили его в клинику на опознание... Стерва как-будто специально его ждала. Опознала и испустила дух».

Самым невероятным, странным и подозрительным было дру­гое. Если, конечно, этот парень не напутал. Оказывается, сегодня, еще до выхода дневных выпусков газет, где сообщалось о происше­ствии на свалке, в клинику приезжал агент Интерпола с фотогра­фией Августа Ксантопуло. Вспомнив об этом, Бен резко повернул­ся к стоявшему у дверей парню.

   — Во сколько, говоришь, приходили легавые в больницу?

— Днем.Минут пять первого... Фараон был один....Так мне сказал санитар.

— У него в руках была одна-единственная фотография? — про­должал допрашивать Фолсджер.

— Да. Одна карточка Роки... Так мне сказал санитар.

— Он что знал Августа?

— Нет. Он как только заступил на дежурство, зашел в ту па­лату и успел рассмотреть карточку, которую фараон держал пе­ред больной. В общем тот, кого арестовали, и тот, кто был на фотографии, — одно лицо. Так сказал мне санитар, — объяснял парень.

— Значит, было пять минут первого? — напряженно размыш­ляя, переспросил Фолсджер.

— Так мне сказал санитар, — подтвердил парень.

После некоторого раздумья Фолсджер решительно направился к телефонному аппарату. Назвав нужный номер, он попросил зво­нить до тех пор, пока не ответят. Ответили почти сразу.

— Извини... Дело неотложное... Один вопрос. Когда Боб у вас забрал дело? Если можно, точное время.

На другом конце почти без паузы ответили.

— Ты не путаешь? Спасибо, — и Бен бросил трубку.

Что-то не связывалось. Зузанне Лонг Боб предъявил фотогра­фии Августа за четыре часа до того, как забрал дело себе. При­мерно в то же время фараоны Интерпола долго копались на квар­тире Векселя. Вероятно, Боб каким-то образом сумел увязать между собой два убийства. Но каким образом? Как он мог выйти на Августа?.. Недоумение незаметно переросло в беспокойство. Хотя внешне причин для него не имелось. Нечто витало в воздухе, но еще не произошло. И откуда взялось это «нечто»? Почему, спрашивается, должно оно произойти?

«Действительно,     почему?» — снова    укладываясь   в  постель,спрашивал себя Фолсджер.

Брать на себя два мокрых дела Август не станет. На женщину согласится. Сошлется на ревность или еще на что. Но под Вексе­лем— не подпишется... Сам разберется. Топить себя ему нет ни­какого резона.

На этих весьма убедительных доводах осоловелое дремой со­знание Фолсджера забуксовало. Странно вильнув, оно соскользну­ло в вязкую мглистость глубокого колодца. Летело легко, плавно. Словно сброшенное сверху перышко. Но Бену такой полет особого удовольствия не доставлял. Он-то парить не мог. Он — падал. Пусть не стремительно, пусть не камнем. Какая разница как падать в бездонные тартарары. Все равно там, на дне, стукнешься так, что мозги серыми брызгами облепят грязные стены. Руки, тщетно пытавшиеся в черном месиве уцепиться за зыбкие шеро­ховатости колодца, нащупали чьи-то, сучившие в агонии ноги, Задрожавшие пальцы побежали выше — изуродованное тело, за­литое липкой кровью лицо, расколотый череп.

«Так это же я!» — с ужасом отшатнулся он и, во всю мочь дернувшись, упал на дно.

«Всё. Амба!» — сморщившись от боли в боку, шепчет он себе.

Открыв глаза, Бен в первую минуту не понял, где находится, куда его кинуло. Вместо колодезного полумрака с затхлым запа­хом тины, плесени и сырости — залитое солнцем пространство. Вместо квадратного клочка ночного неба над головой — ослепи­тельная белизна. Вместо осклизлой слякоти и гнилостной жижи— сухой ворсистый настил и ниспадающий сверху роскошный гобе­лен... Потом все сразу прояснилось. Все стало на свои места... Он в номере отеля и со сна свалился с кровати на пол. То, что он при­нял за богатый гобелен, оказалось свесившимся с кровати гости­ничным покрывалом. Сообразив в чем дело, Фолсджер скривил рот в улыбку. В другой раз он бы вдоволь посмеялся. Сейчас же было не до смеха.

На душе тяжело, тревожно. Из головы не вы­ходил неожиданный и более чем странный арест Августа. Да и сон ему не нравился. Он вроде предостерегал, сулил недоброе. И это недоброе Бен связывал с Роки.

Тягостное чувство страха не отпускало его весь этот и весь сле­дующий день. Будто вот-вот должно что-то произойти. Вопреки здравому смыслу. Так оно, в сущности, и получилось.

                                *  *  *

Беда шла от Роки. Если бы это было не так, полицейские сели бы ему «на хвост» раньше. Ещё в Хьюстоне. В тот самый день, когда он приехал на виллу Джона Пойндекстера, где собралась почти вся его команда.

Кто ему там подсунул эти газеты, Бен не помнил. Да это было неважно. Важно было другое. За ним все эти дни никто не следил. Началось здесь, в Нью-Йорке. После ареста Августа. А Август знал немало. Особенно по делу, о котором в тех газетах рассказывалось. А рассказывали они о том, что одно­му из репортёров агентства Франс-Пресс удалось добыть факты, проливающие свет на подлинные причины авиакатастрофы, в ко­торой вместе с пассажирами погибли премьер-министр Тонго и сопровождающие его высокопоставленные чиновники.

«Нет, не техническая неполадка,не случайный пожар и отнюдь, не роковое недоразумение сбросили в волны Средиземного моря самолет со 145 душами ничем неповинных людей, — писала одна из газет. — Они стали жертвами злодейского преступления, осуществленного руками  наемных убийц деловых    кругов США, ФРГ и Италии..Симптоматично, что в ту самую минуту, когда на­земные службы потеряли связь с самолетом, в Тонго вспыхнул кро­вавый путч. Вооруженные до зубов бандиты перебили почти всех членов правительства, надругались над их семьями, покалечили и бросили в тюрьму президента. Именно в ту самую минуту был на­несен  смертельный   удар пришедшему    недавно к власти прави­тельству, сформированному из представителей прогрессивной пар­тии Национального возрождения».

Корреспонденту Франс-Пресс удалось тайно встретиться и по­беседовать с министром полиции уничтоженного правительства, которому чудом удалось бежать от путчистов. Министр сделал следующее заявление:

«В происшедшем я с полным основанием и ответственностью обвиняю обосновавшиеся в Тонго крупные промышленные, аграрные и банковские корпорации США, ФРГ и Италии. Приближался конец их бесконтрольной деятельности и баснословным прибылям. По возвращении из-за рубежа премьер-министра, наше правительство должно было обнародовать, по существу, уже принятый закон о национализации всех иностранныхпредприятий.

По агентурным  сведениям  моих сотрудников и  имеющимся у меня документам, главы иностранных монополий выделили огром­ную сумму денег для организации беспорядков в стране и наема головорезов из числа отслуживших в карательных частях амери­канской армии, в целях создания ударного отряда, который в ус­ловленный день и условленный час при поддержке уже известных местных   марионеток    должен смести наше правительство.   Руко­водство всем этим грязным делом было поручено совладельцу суперфирмы «Марон и К°», хорошо известному в гангстерском мире Бенджамину Фолсджеру...

В моих руках находится радиоперехват переговоров   Фолсджера с неустановленным нами   гангстером  по имени Август.  Последний  сообщил:  «Бомба  подложена».  На что Фолсджер сказал:    «Отлично, Август.    Как сработает, начнем и мы...»

Ни я, ни мои сотрудники не знали о какой бомбе идет речь и где она подложена. Только часа через два мне принесли очередное сообщение, выловленное из той же радиоволны. Неизвестный Ав­густ докладывал   буквально  следующее.  «Бен,  устройство  срабо­тало. Черномазый премьер улетел к праотцам». Фолсджер бросил в эфир две фразы: «Хорошо. Начинаем и мы...»

Спустя считанные минуты, в Тонго вспыхнул мятеж. Кровавая расправа над нами...»

Прочитав статью, Фолсджер по напряженному молчанию при­сутствующих понял — ждут его реакции. Признаться, Бен здорово перетрусил. От двери к нему направлялся один из новых его прия­телей.    «С чего бы это он?» — тревожно    пронеслось в голове и, вспомнив, что парень, наверное, несёт ключи от его же собственной машины, которую тот по поручению самого Бена отгонял в свою мастерскую, чтобы поменять там электропроводку, успокоил­ся. Обернувшись навстречу идущему он с хорошо разыгранной растерянностью произнёс:

— Хоть нигде не появляйся... Сразу начинают вешать на мою шею всех собак.

— А что такое? — поинтересовался хозяин автомастерских.

— Да вот Европа шьет мне революцию в Африке, — помахивая газетой, объяснил он.

— Ого! — удивился тот.

Фолсджер, вдруг глянув на часы, спохватился,

— Бог ты мой! — вскричал он. — Мне же сегодня в гости... Пока, ребятки. Я побежал.

По дороге домой Фолсджер остановил машину у ночного бара, где обычно пропускал бокальчик-другой легкого вина.

— Как всегда, мистер Фолсджер? — приветливо улыбаясь, спросил бармен.

Бен отказываться не стал. И мгновение спустя, бокал с напитком трепетал у его пальцев. Не обращая на него внимание, Фолсджер в задумчивости извлек из бокового кармана записную книжку, вырвал листок и что-то на нем написал.

— Дружище! — подозвал он бармена. — Сделай еще одолже­ние. Позвони по этому телефону. Позови к телефону Джона Пойндекстера. Только его и никого другого. Скажи, его просит друг из Оттавы. Понятно?..

Ему во что бы то ни стало надо было снова связаться с виллой и без свидетелей, ухо в ухо, переговорить с её хозяином. Ни бар­мен, ни Пойндекстер долго себя ждать не заставили. Бармен про­тянул трубку Бену.

-Говорит, что Джон Пойндекстер.

 Бен осторожно кашлянул.

-Кто у телефона? — донесся до него голос приятеля.

— Я, — мрачно отозвался Фолсджер. — Ты, надеюсь, все слы­шал?.. Ничего не пропустил?.. Сегодня же мотай туда. Где найти Роки — знаешь. Попытайтесь договориться с “писателем”. Если не удастся, отправьте его отдыхать. Найдите говоруна и заткните ему фонтан... Не скупитесь. Счастливого пути...

Полицейские сидели боком к их шумной компании. Поза для наблюдения совсем неудобная. Они прямо-таки извертелись.

А Бен был оживлен, шутлив, остроумен. И никто, ни за что не догадался бы, что каждый нерв его сейчас донельзя напряжен, возбужденные мысли блуждают не здесь и внутреннее зрение его устремлено в противоположный угол зала, где два субъекта, по-хозяйски рассевшиеся у самой двери, держали Фолсджера на ушке.    Их    колкие,    бросаемые   украдкой,    профессиональные взгляды жгли ему плечи.

...И тут он увидел ее. Как он мог забыть о ней?1 Это же вче­рашняя “конфетка”. Потрясающая красотка, с которой он познако­мился в ночном баре отеля. Она была там с группой непонятных ребят. Кажется, студентов. Бен с ней несколько раз потанцевал, а затем у стойки буфета угощал легким сухим вином. Девушка сама остановила свой выбор на нем. Они не успели еще толком поговорить, как ее компания поднялась из-за стола, собираясь по­кинуть бар. «Доли! — окликнули девушку. — Пошли. Пора». Тогда-то Бен и предложил ей прийти сюда... Если бы не проклятый «хвост», он не забыл бы о ней.

Фолсджер видел, как она уверенно, легко пружиня на ковролите стройными ножками, идет к нему. Его неизменный собутыльник и верный товарищ в делах Джон Пойндекстер со своей очередной подружкой, сидевшие лицом к выходу, первыми обратили внима­ние на Доли.

— К нам в невод русалка плывет, — пропел Джон и в то же самое время Фолсджер услышал над собой голос Доли.

— Ты что же, Бен, даже не обернешься?

— О, Доли! — с юношеским восторгом, вскакивая с места, воскликнул он. — А я, признаться, отчаялся, — чмокнув ее в щечку,солгал он.

— Неправда. Ты меня не ждал, — без тени претензий сказала Доли.

           — Выходит,   Бен — лгунишка? — пищит подружка Джона.

— Во-первых, если бы это было не так, он сел бы лицом к две­ри. Во-вторых, рядом с ним меня дожидался бы свободный стул...

Фолсджер разводит руками. Мол, против логики он бессилен и целует Доли еще раз.

— Не подлизывайся, — глядя на тащившего стул кельнера, го­ворит она.

Усаживая ее, Фолсджер не преминул добавить: знай, что она идет к нему,он не только бы обернулся, а побежал бы к ней на­встречу.

— Опять неправда, — засмеялась Доли.

— Получай,  Бен,    вторую оплеуху, — потирая  руки,   прыснул Пойндекстер...

Пропустив мимо ушей реплику Джона, Доли непринужденно продолжала свою мысль:

— Доктор психиатрии Балтиморского университета, сэр Харрис, у которого я специализируюсь, объявил на весь факультет, что я взглядом, заметьте, одним взглядом, могу поднять мертвеца. А вот его не смогла.

Бен с восхищением смотрел на девушку, которая, судя по чему-то неуловимому, смущалась незнакомой компании, но держа­лась свободно, с достоинством.

-Да, я совсем забыл! Доли — врач, — объявил Фолсджер.

      Доли лукаво посмотрела на Бена.

— Врачом я буду через год. Здесь же, в Нью-Йорке, я пока на практике... И вообще не надо за меня обо мне... И в конце концов ты собираешься меня кормить?..

Фолсджер уже не обращал внимание на докучливое поглядывание ищеек.

— Бен, — вдруг сказала Доли, — здесь как-то неуютно. Ты не находишь? Как будто кто смотрит тебе в спину, а оборачиваешь­ся — никому до тебя нет дела... Может, мне кажется?

— Нет, не кажется, — шепнул он. — Это меня высматривают.

— Вот почему ты так напряжен.

— Заметно?

- Нет. Просто я чувствую.

          — Ты удивительная девушка, Доли, — выдохнул он.

Никто за столом на них не смотрел и не прислушивался о чем они перешептывались. Все порядком нагрузились, уходили танце­вать или были увлечены своими разговорами. Фолсджер спросил, где в Нью-Йорке Доли остановилась. Оказалось, она снимала комнату на 30-й улице, неподалеку от его потайной «норы», куда он собирался бежать от полицейских.

— Ты хочешь улизнуть? — прижимаясь к нему, спросила де­вушка.

— Я найду тебя, Доли... С ними не оставайся. Уходи после меня минут через десять... Знай, в любом случае тебе ничего не грозит. Ты мне веришь?.. Умница.

Сжав на прощание ее доверчивую ладошку, Фолсджер поднял­ся. Он, не торопясь, зашагал в сторону туалетных комнат. Поли­цейский, читавший газету, стал поспешно ее складывать, а другой степенно пошел по курсу, взятому Беном.

Здесь, в этом ресторане, Фолсджер знал все ходы и выходы. Не исключено, что и «хвост» о них был осведомлен. И тем не ме­нее он должен провести их. Там, за тяжелой драпировкой, длин­ный, широкий коридор. Уборные находятся в конце его, а в самом начале, сразу направо, небольшая дверь в подсобное помещение кухни. Фолсджер нырнул в нее и нос к носу столкнулся с кухон­ным рабочим. Тот разинул было рот, чтобы спросить, что мол, мистеру угодно, но Фолсджер, сунув ему в руку стодолларовую ассигнацию, властно произнес:

-Ты все время был здесь. Никого не видел... Понял?!   

 Фолсджер по-кошачьи бесшумно пробежал подсобку и шмыгнул в другую дверь, за которой находилась лестница, ведущая на цокольный этаж, где размещался оркестр... В оркестровку Бен, разумеется, заглядывать не стал.

 Вот наконец и машина. Выезжая, Фолсджер краем глаза засек выбегавших из ресторана своих незадачливых ищеек. Они, вероятно, тоже его заметили. Но нагнать вряд ли бы сумели. Сейчас они сообщат дорожным полицейским патрулям, обложат аэропорты и железнодорожные вокзалы.

Проехав мимо пустых такси, стоявших у какого-то бара, Бен вильнул в ближайший проулок, где и бросил свою машину. Дальше до своего потайного убежища он добирался в таксомоторе. Там, в подземном гараже, его ждал недавно купленный им мощный зверь. Красавец “ягуар”. Он поможет ему удрать из Нью-Йорка. Пока свора легавых будет рыскать по аэропортам и вокзалам, он на .своей гончей убежит далеко-далеко. Так он решил еще в ресто­ране. И там же решил, что лучше всего «рвать когти» в Хьюстон, где он мог залечь глубже подводной лодки.

Как только он вырвался из ресторана, все у него складывалось на редкость удачно. Никакого страха не испытывал. Даже и не думал о своих преследователях. Он думал о Доли. О том, как она быстро разобралась во всем. И все поняла... Все-таки удивитель­ными способностями обладают люди. Доли, Вексель... И таких немало. Бог изощряется, как хочет. А Бог ли?..

Поглощенный этими мыслями, он вдруг обнаружил, что “ягуар” его вынес за город. Мысли как-то сами собой перескочили на Ав­густа. Сомнений не оставалось. Непонятно по каким мотивам, но Роки его заложил. Других причин для слежки быть не могло. И тут по сердцу Фолсджера пробежал холодок. Он вспомнил о за­писке Марона и о чеке, выписанном им на имя Ксантопуло, кото­рые он, Фолсджер, сам вручал Августу... Если Бобу обо всем стало известно, то страшно подумать, чем для него и Марона закончится вся эта история...

Герман не преминет дать ему взбучку. Снова станет упрекать в том, что он, Фолсджер, не разбирается в людях и когда-нибудь собранный им сброд погубит их. Сам же Герман обладал редчай­шим  нюхом  на   людей. Человека  чувствовал,  как волк далекую течку.    Сказать:   он видел    людей насквозь — значит    ничего не сказать   Такое говорят о каждом  втором. Марон же видел чело­века на перспективу.    Точно определял:    можно положиться или нельзя. Следует  с ним поддерживать отношения или  лучше дер­жаться подальше. Проведет  в обществе    незнакомца несколько минут и скажет о нем, как в воду посмотрит. Причем категори­чески. Что удивительно, никогда не ошибался.

На Роки, которого Фолсджер привел к тестю, чтобы познакомить, Марон за весь ве­чер бросил от силы    пару мимолетных взглядов.    Однако стоило Августу  уйти, Герман подозвал к себе зятя и к неописуемому его удивлению заявил:

«Этого субъекта, Бен, я не хочу видеть в своем окружении. Тебе тоже советую держать его на расстоянии».

«С Роки, — ехидно думал Бен, — старый плут дал маху». Ведь в самые трудные минуты Марон вспоминал именно о нем. Про­сил подключить к делу «того субъекта».

Марон Августа иначе не называл. «Тот субъект» — и баста. И был, по всей видимости, прав.

...Через шесть с половиной часов, когда едва забрезжило, он по­чувствовал, что засыпает. И как распалившийся “ягуар” не артачил­ся, Бен загнал его в кусты какого-то холма. Наглухо закрыв двер­цу, он устало откинулся на сидение и моментально провалился в сон.

                                           II (продолжение)

 - Не туда. В обратную сторону. За рефрижератором! — поло­жив ему руку на плечо, приказал Банг.

— Мне туда не нужно.

— Знаю. Но там тебя задержат.

Бен резко вывернул руль.”Ягуар” послушно развернулся и, рык­нув, пустился нагонять голубой рефрижератор.

— Да, с чего ты взял, что меня задержат? — дошло вдруг до Бена.

— Я все знаю про тебя. И что было. И что будет... Ты все еще сомневаешься во мне?

«Еще один чудо-тип», — подумал Фолсджер, не лишая себя удовольствия полюбопытствовать по поводу своего недалекого бу­дущего. Банг не стал артачиться.

Фолсджер услышал все то, что вместе с Мароном пережил ровно два года назад.

...Теперь он не думал о Банге, как о патлатом шарлатане. Теперь ему всё представилось в ином свете. Прощаль­ное письмо исчезнувшего Терье, со вложенной в него бумагой-секретом и не менее загадочная его деятельность с обезьянами и туземцами, то и дело напоминали о себе...

После того, как он свернул за рефрижератором, Терье подробно расписал ему сценарий его дальнейших действий. Заставил гнать назад, в Нью-Йорк. Лучше, оказывается, если возьмут его там, а не здесь, на дороге. Посоветовал не скрываться и не осложнять Ин­терполу процедуры ареста. Чем скорее его задержат, тем лучше. Никакого нонсенса в этом нет. Если он,Банг,сейчас поможет ему скрыться, а это в его силах, то дело повернется плохо для Марона. Одному Марону не выкрутиться. Слишком тяжкие и очевидные улики. Бену же, кроме четырех месяцев тюрьмы, ничего не угрожает. У него там будет шанс облегчить свою участь и участь своего тестя.И наконец последнее. Он,Терье Банг,не умоет руки. Он сумеет наладить с ним связь и в тюрьме.

-Нет таких стен на Земле, какие я не смог бы открыть,- сказал блинолицый.

— Хорошо, пусть будет по-твоему, — после долгого раздумья,взвесив все «за» и «против», согласился Фолсджер.

-Ну и похвально, — сказал Терье и твердо добавил:

-Пока ты будешь отсутствовать, я поселюсь в твоей «норе», что на 30-й  улице...

— Откуда ты о ней знаешь?

Терье многозначительно усмехнулся и, не меняя повелительной интонации, продолжал:

— Оставишь    мне    денег.   А главное,    сведешь с кем-либо из ученых.

— Сожалею, Терье, но с этой братией я знакомств не вожу, — искренне огорчился Фолсджер. Хотя! — он стукнул себя по лбу,— есть! Доли!.. Учти, она не химик, а психиатр. Заканчивает уни­верситет Джона Гопкинса. Знаменитый университет. Кое с кем Доли сможет тебя свести...

С Фолсджером произошло все буковка в буковку по расписан­ному Бангом сценарию. Почти четыре месяца, точнее 103 дня, его в своих лапах мял Боб Мерфи. Легко сказать 103 дня. Он чувствовал себя измотанным на все 103 года... А для Терье все это время про­летело, казалось, одной секундой. Он встретил его с удивительным спокойствием. Никаких приличествующих случаю эмоций. Словно Бен выходил в соседнюю комнату за какой-то безделицей и,прихватив ее, тотчас же вернулся...

Банг же, по мнению Фолсджера, здорово изменился. Внешне, разумеется. Ухоженный, фатоватый, аккуратный. От прежней неряшливости — ни следа. Разве только в привычках. Их никакая парикмахерская, и никакой портной не изменят.

На диване, телевизоре, журнальном столике и в креслах ва­ляются кучи исписанных бумаг, журналов и книг. К этим журна­лам и книгам Фолсджер не прикоснулся бы ни при какой погоде. Издания скучнейшие. Ни одной человеческой иллюстрации—кра­сивой женщины, аппетитного тела... Что читать, конечно, дело хо­зяйское. На вкус и на цвет товарищей нет. Но порядок, элемен­тарный домашний порядок должен быть...

В углу под помутневшей от грязи и прожженной в нескольких местах полиэтиленовой плен­кой, стояли и лежали штативы, реторты, мензурки, горелка, ме­шочки с порошками и прочая утварь химических лабораторий, Из-под этого хлама в разные стороны разбегались застывшие струйки потеков бурой жидкости. Край журнального столика был обуглен. По всей вероятности, горел. Обивка кресел в жирных пятнах. На одном из них лежал    видавший виды слесарный мо­лоток.

— Во что ты превратил мою квартиру? — брезгливо сморщил­ся Фолсджер.

Незамедлительно последовавший ответ своей идиотичностью обескуражил чистюлю Бена.

- В лопату, — небрежно бросил Терье.

Фолсджер подумал, что он ослышался.

- В лопату, — лукаво ухмыльнувшись, повторил Терье,  которой,как у вас говорят, гребут деньги... Я же должен тебя отблагодарить.

Подняв край драного полиэтилена, прикрывающего склад хи­мической дребедени, Банг извлек оттуда две шестеренки. На вид одинаковые, они имели разный вес. Существенно разный. Кивнув на ту, что тяжелее, Терье сказал:

-Эта стальная. Вес ее 125 граммов... Другая весит всего 22 грамма. Она из пластмассы. Моего замеса.

Потом Терье молча стал отодвигать кресло, на котором валялся молоток...

«Боже! Идиот!» — чуть не вырвалось у Фолсджера. Под креслом на войлочной подстилке стояла наковальня. Неболь­шая, правда, зато массивная. «Догадливый, - ехидно про себя отметил Бен. — Подстелил-таки...»

Банг положил деталь на наковальню, взял молоток и скошен­ной его частью со всей силы ударил по ней. На месте удара появи­лась полоска вмятины. Продемонстрировав это, Банг принялся за зубчатку, сделанную из пластмассы. Следов удара на ней Бен не обнаружил.

— Нужна сила разовой мощностью в 25 лошадиных сил, что­бы на ней возникла вмятина. Причем эта штука, в отличие от по­добных ей пластмассовых, не раскалывается, а расплющивается. Моя пластмасса обладает качеством ковкости.

-Сколько атмосфер тебе понадобилось, чтобы выдавить одну такую деталь, — бесцветно спросил Фолсджер.

- Не знаю, — растерянно пролепетал Банг. — Не подсчиты­вал... Ну, какую долю атмосферы, по-твоему, может составить руч­ная трамбовка?

-Обычная ручная трамбовка? —задумываетсяФолсджер и вдруг, словно опомнившись, тянет: -Что-о-о?!

— Да, да. Примитивная ручная трамбовка.

Банг снова полез в свой склад. На этот раз он вытащил не­большую фарфоровую ступку, покрытую фанерой, на которой ле­жала сделанная из белой жести формочка шестеренки.

Поставив ступку на стол и постелив рядом с ней порядком запачканную клеенку, он снова принялся шарить под полиэтиленовой пленкой и звякать спрятанными под ней склянками.

«Наверное, пестик ищет», — предположил Фолсджер. И ошибся. Терье выложил  на клеенку кисточку и два флакона. Пузырек из темного стекла был наполнен жидкостью по самое горлышко, а из светлого— наполо­вину. Его-то первым Терье и взял. Вылив содержимое в формочку, он кисточкой тщательно  и довольно долго    промазывал  каждую зазоринку. Отложив ее, Терье потянулся к фарфоровой чашечке ступки.

Фолсджер не без любопытства заглянул в нее. Ничего осо­бенного в ней не было. Желтый комок глинистой массы — и все. Терье ткнул в нее деревянной частью кисточки. Она вошла туда легко, как в масло. Вытягивал же он ее с заметным усилием.Как только он ее оттуда вытянул,   масса,  словно досадуя, причмокнула.  В унисон ей Банг щелкнул языком. Очевидно, так выразил удовлетворение своим замесом. И  в это желтое тесто он опрокинул содержимое темного флакона.От соприкосновения с жидкостью, масса вспых­нула ослепительно синими  язычками  огня и стала расползаться. Подхватив свободной  рукой  никелированную    плоскую железку, которой врачи прижимают язык, чтобы рассмотреть горло пациен­та, Терье стал  усердно размешивать шипящую и брызжущую го­лубыми искрами, ставшую темно-коричневой массу.   В   формочку она  лилась густым  сиропом.    Только от этого сиропа одуряюще пахло едкой гарью. Фолсджер и Банг закашлялись. Из глаз горо­шинами посыпались слезы. Бен отскочил к двери. Терье же с места не сдвинулся. Он продолжал свое дело. Закрыв заполненную фор­мочку крышкой, он несколько раз надавил на нее и впервые за все это время обратился к Фолсджеру:

— Засеки время. Через пять минут    вскроем, — тяжело дыша,сказал он.

Бен тоже задыхался. Гортань его словно забило молотым стек­лом. От нехватки воздуха глаза вылезали из орбит, сердце вот-вот могло разорваться. Он хотел крикнуть и не смог. Банг пота­щил его на кухню. И там всучил бутылку из-под пепси-колы.

— Отхлебни и  ополосни рот. Станет легче, — спокойно сказал Терье.

Насколько Фолсджер помнит, на полоскание сил у него не хва­тило. Он тут же выплюнул, чтобы вздохнуть. И... свободно вздох­нул. Ощущение того, что глотка забита стеклом, прошло, но внут­ри по-живому скребли напильником.

— Теперь еще глоток и пополоскай глубже. Раствор безвкусени безвреден. Не бойся.

Фолсджер повиновался. Тем более, что Банг делал то же самое. Гортань приятно обдало холодком. Напильников в горле как не бывало. Воздух на кухне казался таким, каким он бывает после грозы — чистый, насыщенный озоном и свежестью. «Еще бы! — перевел дух Бен. — После такого и параша покажется нектаром».

Потом по совету Терье он самую малость этого чудодейственного напитка, называемого химиком нейтролитом, принял внутрь. Все окончательно вошло в норму.

— Страшно токсичная процедура, — посочувствовал Банг. — Ничего не поделаешь. Надо терпеть, если хочешь лопатой грести доллары. Эта штука принесет тебе громадные доходы.

Бен отмалчивался. Он прекрасно представлял себе перспекти­вы этого нового дела. Кого, собственно, не заинтересуют сверх­прочные, не боящиеся коррозии и в пять раз легче прежних маши­ны, механизмы и устройства любого вида и класса? Пентагон все свои заказы перекинет на их с Мароном предприятия... Но тертый и перетертый миром бизнеса Фолсджер высказываться не торо­пился.

— Кто у тебя прибирает в квартире? — спросил он.

— В лаборатории, то есть, в гостиной, — поправил себя Банг, — я сам. А здесь и в спальне — Доли.

Занятый своими мыслями, Бен не придал значения последним словам Терье.

— То-то я смотрю    на кухне    порядок, — отрешенно блуждая взглядом по кухне, оценил он.

Банг посмотрел на часы.

— Пора, — объявил он и кивком головы пригласил Бена сле­довать за ним.

Зубчатка ничем не отличалась от предыдущей. Ни внешним ви­дом, ни другими качествами. Бен обрушивал на нее удары один сильнее другого. После каждого придирчиво осматривал, отыски­вая трещинки или зазубринки.

— Напрасно, — остановил его Терье. — Для нее твои удары, что комариный укус слону. Хотя должен заметить, она еще не прошла специальной обработки.

— Насколько сложна технология изготовления такой пластмассы? — поинтересовался Бен.

— Особой сложности нет. Обычные, известные вам процессы крекинга, адсорбции и так далее. Весь секрет в рецептуре соедине­ний и последующей обработке...

— Не пудри мозги, Терье. Во сколько обойдется мне такое пред­приятие?

— Стоимость его вместе с очистными сооружениями будет эк­вивалентна стоимости двух крупных современных химических за­водов.

Фолсджер задумался.

— Хорошо, — подводя итог своим размышлениям, сказал он. — Подготовь расчеты. Будем говорить с Мароном. Его это заинте­ресует.

— Они давно готовы, Бен, — сообщил Терье и вдруг засуетил­ся. — Сейчас прискачет Доли. Она мне запрещает заниматься этой химией дома...

Терье все стал прятать. Открыл форточку. Потом, набрав в рот нейтролита, побрызгал в комнате. Так делают хозяйки, готовясь мести пыльный пол.

— Ты что, боишься ее? — удивился Фолсджер.

— Кого? Доли? — блинолицая физиономия Терье расплылась розовой, радостной улыбкой. — Она прелесть. Я люблю ее, Фолс­джер.

Бен театрально плюхнулся в кресло.

— Да ты что?.. Она знает, кто ты?..

— Знает.

— Может, поэтому и любит?

Его глаза затравленными зверьками заметались вокруг Фолсджера.  Беспомощные, они ищут поддержки, просят пощады.

— Не дуымаю, — потерянно промямлил он.

— Тебе предстоит сложная работа, а ты нюни распустил, — уко­ряет его Бен.

— Мне нужна она, Фолсджер. Без нее я пуст. Бессмыслен... Как оборванная на полуслове фраза, струна, тлеющий костер...

— Понимаю, понимаю, — остановил его Бен. — Все мы этим заболеваем. Это не смертельно. Рано или поздно любовь проходит... У тебя же не пройдет никогда... Ты уйдешь к себе и воспоминания о ней будут делать из тебя звонкую струну, пылающий костер, со­вершенную фразу...

— Как же так? А Доли? — возмутился Банг. — Она же потух­нет.

«Вот самомнение!» — ахнул Фолсджер и, поразмыслив, поста­рался сформулировать ответ в ключе влюбленного  Банга.

— Ее утешит отсвет несостоявшейся любви.

— Утешит ли? — засомневался тот. — В общем, Фолсджер, я запросил рассмотреть возможность перемещения Доли в нашу Вселенную. Передал модель ее данных...

Бен ничего не успел сказать ему на это.    В дверь

позвонили.

Терье сорвался с места.

- О  нашем разговоре — ни  слова, — предупредил он на бегу.

— Опять    алхимией зани.., — шутливо-грозный    голосок Доли внезапно осекся.

«Терье поцелуем замкнул ей губы», - догадывается

Бен.

— Сумасшедший,  закрой  хоть двери,-счастливо  задыхаясь, говорит она и громко спрашивает.:

— А где наш знаменитый узник?

— В комнате, — бурчит Терье.

Дробный стук каблучков и на порог, как на ветку, вспархивает Доли. Фолсджер жмурится. Перед ним стояла все та же и совсем не та девушка.

- Малышка, ты была потрясающей девочкой... —

говорит он.

- Что, стала хуже? — встрепенулась Доли.

Фолсджер покачал головой.

- Стала оглушительно потрясающей.

Доли целует его в щеку и, вложив ему в руки цветы, чирикает:

— Со свободой.

Терье тянет Доли к себе.

— Доли! — воздев  руки к небу, кричит Бен. — Уйми скандинавца. Я в ревности страшен...

— Ничего у тебя не выйдет, — прижавшись к Терье, принимает она игру. — Нас двое, а ты — один.

— Я смотрю, птички без меня спелись.

Если по правде, он действительно был уязвлен. Что она в нем нашла? В нем же ничего такого, нет. Она — другое дело. С Луны увидишь. Этих баб не поймешь. Хотя он считал, себя их знатоком. И всю их слабую половину делил на три категории. Женщины — жены; женщины — постельные конфетки, благодаря которым жизнь не кажется пресной, и остальные женщины, что безразличны муж­чинам, если они, конечно, не на взводе.

Четыре месяца назад Доли ему казалась изумительнейшей из конфеток. А сейчас он ее не уз­навал. Конфетка, конечно, но с домовитостью жены. Очарователь­ное домашнее животное...

— Спелись,— мяукает она, — и давно.

Терье от нее без ума. Сразу видно. А она? Как бы там ни было, он не собирался вставать между ними.

— Кстати, мальчики, — верещит Доли, не выпуская уткнувше­гося в нее Терье, — у нас три события. По моим подсчетам, сегодня ровно семьдесят дней, как мы «спелись», — извернувшись, Доли целует Банга в ухо. — Это — первое. Снова с нами знаменитый Бенджамин Фолсджер. Это — второе... И третье... Я получила го­норар 320 долларов. За опубликованную сегодня статью «Психика и Время: есть ли взаимосвязь?»

Терье крикнул «Ура!», подхватил Доли на руки и завертел по комнате.

- Итак, мальчики, подведем итог. Три события плюс 320 дол­ларов... Что из этого следует? — спрашивает Доли.

«Прокутить!» — чуть ли не одновременно орут они.

— Одевайся, мавр! Мы пойдем в тот самый ресторан, откуда ты бежал, Бен, — распоряжается Доли.

- О'кэй, ребятки, — потухшим голосом говорит Банг.

- Вы поезжайте, а я присоединюсь к вам позже. У меня через полчаса встреча с профессором Кавадой.

— Отложи, — просит Доли.

— Не могу, дорогая... Прости... Кавада здесь проездом Нам предстоит обсудить один важный вопрос.

Потом растерянно-виноватое лицо его поворачивается к Фолсджеру.

- Честное слово, Бен, не могу... Я же приду. Только

попозже.

— Не понимаю, — без наигрыша, с отчужденной интонацией в голосе говорит Фолсджер. — Пригласи его тоже.

— А можно? — наивно спрашивает Банг.

— Доли, я же сказал: он — мавр.

— Дурачок, конечно можно.

— Тогда я его притащу. Обязательно... Захвати журнал со своей статьей. Он занимается Временем...

    Доли радостно засмеялась.

    Они сели на то же самое место. Только теперь их разделял стол и отсутствующий Терье Банг. О чем бы между ними не захо­дил разговор, Доли ухитрялась, скорее всего, бессознательно, увя­зывать его с Терье. Даже когда речь зашла о его, Бене, темном прошлом и гангстерских связях, о которых, пока он сидел, суда­чили газеты, она сумела ввернуть точку зрения на все это своего блинолицего альбиноса.

Доли, по всей вероятности, не терпелось из первых рук узнать, что в тех газетных историях было хорошо поджаренными небыли­цами, а что — правдой. Ведь и то и другое делали его героем кон­тинента. Любой, узнай его сейчас, стал бы любопытствовать. Прав­да, кончилось бы все это для любопытного быстро и печально. Та­кое любопытство требует либо наглости, либо уверенности в дру­жеском расположении того, кем интересуешься. Доли имела пра­во на такой вопрос. И совсем не потому, что Бен питал к ней когда-то слабость. Просто он имел случай убедиться в ее порядочности.

— Скажи, Бен, хоть немножко правды есть в том, что писали о тебе? — спросила она.

— Не немножко, — усмехнулся он.

Едва заметная тень, пробежавшая по ее лицу, заставила Фолсджера объясниться обстоятельней. Раз и навсегда поставить все на свои места.

— Слушай, малышка, — твердо произнес Бен, — если бы я не знал тебя, то я мог бы отделаться от тебя фразой: «Это не твоего ума дело. Занимайся тряпками и косметикой... Чем хочешь, только не суй нос в мужские игры...»

Глаза Доли округлились.

—Надо же, — прошептала она.—Но я подумала о другом, Бен Представила себе, в какую историю я могла влипнуть в тот вечер, окажись вместо тебя кто другой. Вот что меня испугало...Тогда, признаться, у меня никакого страха не было. Ты меня сразу успокоил. И я тебе сразу поверила.

Наплывшая на глаза Фолсджера наледь, сменилась

улыбкой.

— А я-то думал... — облегченно вздохнул он.

— Что?

— Думал тебе понадобилось выяснить все для того, чтобы определиться в своем отношении ко мне. Насколько, видишь ли, оно  нравственно.

— Это я для себя определила давно. Хотя, если по честному, мне и сейчас интересно узнать, откуда этот узел — ты и гангстер­ство.

— Только-то? Пожалуйста, малышка... Вон сидит респектабель­ная компания.    И вон... Кстати, посмотри   как расфанфоронился тот во фраке. Конгрессмен, между прочим. Увидит меня — подбе­жит. Как чванливы все они и неприступны.

Благообразны, не прав­да ли? А копнись — сидят джентльмены удачи... Доллары, боль­шие доллары, позволяющие им купить себе такую маску, без кро­ви, предательств и подлости    не делаются...   И ты, и я, и все-все знают милые сердцу заповеди: «Не укради». «Возлюби ближнего». «Ни убий»... Я грезил ими, Доли. Да, если хочешь, и грежу. Готов их собственной кровью написать, где прикажут, если буду знать, что после этого их будут свято блюсти...

Но люди крадут и губят |друг друга. Никто из них, разумных, не хочет жить в бедности. От нее устают. Как нудно, как скучно и как унизительно быть бедным. Это — серая мгла... А жизнь одна, девочка...

Доли попыталась перебить его, но он властным жестом руки остановил ее. Фолсджер говорил без злобы, без гневного пафоса. Словно рассказывал обыденную забавную историю. Но ее-то обмануть было нельзя. Она видела  и чувствовала, как в нем вскипало все так или иначе перегоревшее.

— И ты, и я, и все, кого не спроси, — продолжал Бен, — знают: «Укравший грош, стянет и быка». Однако никто и нигде, разве только дома, — не говорит, кто же является главным вором. К этому каждый рано или поздно приходит сам... Во всяком случае , я  не припозднился.

Доли протянула через стол руку и мягко накрыла его ладонь. Благодарный ей за то, что она поняла его, Бен искренне засмеялся.

- Спасибо, малышка. Но это лишнее.

Доли отпивает из фужера.

- Отменное вино, — говорит она.

- Его подают только здесь... Как видишь, я не забыл твоих вкусов. Сухое. Самое лучшее, — похвастал он.

-         И  Терье  тоже крепче сухого ничего не пьет.

- Он у тебя  большой оригинал, - иронизирует Фолсджер.

- Не язви. Так оно и есть... Ты знаешь, чем он занимается?

— Химией.

- Вот и нет, - торжествующе заявляет она, - Временем.

- Чем? Чем? — переспрашивает Фолсджер.

Доли повторяет внятней.    Озадаченный Фолсджер  сосредотченно чешет затылок и с разочарованной миной на лице тянет;

- А я то думал вынашивает план вселенского восстания.

Доли, задетая за живое, хмурит брови.

— Извини, малыш, но я действительно никак не могу врубиться

-Издеваться легче, чем  понять, — горячо говорит она. — Ну ответь мне, что такое по-твоему Время? Как ты его понимаешь?

- Просто. Без всяких заскоков, -пожимает плечами Бен.

- Ну, ну, — подталкивает она его

- Пожалуйста... Мы здесь вдвоем сколько времени?— Бен смотрит на часы, — 35 минут. Не виделись мы еще больше— четыре месяца... Прошлое мое составляет 36 лет. Это — время? — спрашивает Бен и сам же отвечает: - Время!...- затем широко  улыбнувшись добавляет:

- Будущее какое-никакое, вероятно, все-таки будет у меня. Тоже время... Потом утверждают: время — вечно. По мне же, если я кончусь, это не будет иметь никакого значения. Еще говорят: время летит, бежит,тянется. Однако, как я полагаю, торопимся или медлим мы сами, а время преспокойненько стоит на месте... Выучиться, вырасти,состариться, построить, преодолеть, покрыть расстояние, сделать шаг, одним словом, все требует времени...

— Все погружено во Время. Все находится во Времени, — под­хватывает она. — Не так ли?

—    Наверное, — соглашается он.

— Мы ощущаем жизнь, пока находимся в пространстве, заполненном Временем, и пока чувствуем его в самих себе. Люди же,так уж повелось, либо совсем не задумываются о его значении в их жизни, либо задумываются постольку поскольку. Весьма упрощенно. Как ты и я до недавних пор. Но каждый из нас жив, пока живо в нем чувство Времени... Лишь со смертью мы теряем это чувство...

—  Как и любое другое, — парирует Бен. — Мертвого не мучают никакие ощущения — ни голода, ни холода.

— Да, но все эти понятия из области конкретной физиологии и морали. Они вторичны. Не было бы жизни, не было бы и чувств. Они что-то значат для человека, пока он существует в пространственной среде времени, производящей его на этот свет со своим присущим только ему   временем. И  всю свою жизнь ход личного времени,    заложенного в  нем изначально, неразрывно связан с пространством времени, в котором он пребывает... Каждый человек ощущает в себе целый мир. Загляни в себя и ты сможешь сказатъ как сказал один из неизвестных мудрецов: «Я - царь, я - раб,я - червь, я - бог...»

— Почему неизвестный? — возразил Фолсджер. — Это сказал большой русский поэт Державин.

Доли с удивлением уставилась на него. Хотела что-то спросить, но, махнув рукой, продолжила:

— Может быть. Не знаю... Я о другом. О том, что каждый из нас найдет в себе все — и великое, и ничтожное. Но в необыкно­венно просторном промежутке этом люди проявляются по-своему, живут и смотрят на мир тоже по-своему. Время каждого — это в каждом случае свой, неповторимый образ жизни, мыслей, восприя­тий... Многолико Время в каждом в отдельности, но едино оно в нашей Вселенной...

Замечание  спецредактора

Может быть, это не мое дело, но мне не приходилось в литера­туре сталкиваться с гангстерами-интеллектуалами. Преступник — он и есть преступник. И надо показывать его черную, низкую ду­шонку, а не идеализировать...

Комментарий Сато Кавады

Как было бы просто, если бы человечество делилось на узко­лобых со свирепым взглядом — преступников и противоположных, им людей со светлым челом, кротким и мудрым выражением глаз. И даже в таком идеальном случае находятся люди с патологиче­скими признаками. Но патология не правило, а исключение из него...

«...Человек многозначен. Это микромир со своим Пространством-Времени. Человечество никогда не избавится от преступле­ний и преступников, пока не познает Пространства-Времени — Общее и Индивидуальное, — а познав, не научится воздейство­вать на него. Себе во благо...» (Пространство-Время. Сб. статей в 3-х томах. — См.: Артамонцев М. «Земля, Человечество и Прост­ранство-Времени», том I).

На мой взгляд, преступник—продукт несовершенства Человече­ства и создаваемых им обществ... Интеллектуальность его (неко­торых из них) только подчеркивает этот общий порок...

Что касается Фолсджера, насколько я знаю, он учился в уни­верситете. И потом, кто сказал, что интеллигентность — это только образованность. При определенной грамотности ей достаточно природного ума...

Посмотрев на задумавшегося Фоледжера, Доли

засмеялась.

— Вот откуда проистекает несовершенство человечества. И вот почему Терье говорил, что все политические революции - пшик..Чтобы сделать революцию в умах, небходима революция умов. Здравых умов.

— Скучно станет жить на белом свете. Кругом все правильные, положительные,монотонные... — задумчиво произносит Бен.

— Это исключено, — категорически заявляет Доли. — Жизнь будет не менее многогранной и интересной, но на уровне совер­шенного человека.

— Откуда тебе знать?

— Тут особых знаний не требуется.

Фолсджер пожал  плечами.    Все-таки определенная подготов­ленность необходима. Ему легко сейчас потому, что жена в первый же год их совместной жизни заставила его учиться. Наняла пре­красных педагогов, сумевших в короткий срок натаскать его и про­будить вкус к учебе. Затем два года, причем успешно, изучал фи­лологию и историю на политическом    факультете   Хьюстонского университета.

Вот сейчас, положим, он ошарашил Доли знанием стихов Державина, хотя мало что знал и о нем и его творчестве. Приведенные ею строчки он встретил в «Египетских ночах» Алек­сандра Пушкина. Они шли эпиграфом к одной из главок. Всего че­тыре фразы, а Бен, помнится, не один день ходил под их впечат­лением...

«Я -царь, я - раб, я - червь, я - бог». Такое мог написать ге­ниальнейший из людей...  Странно сей­час об этом вспоминать, но занятия в библиотеке он находил увле­кательными и предпочитал их бизнесу. Смешно подумать,

Не верящий ни в черта, ни в бога Фолсджер с годами все чаше и чаще склонялся к мысли о том, что над миром витает некая фа­тальная сила, которая из непонятного «вне» управляет людскими жизнями. Она, та самая сила, непостижимым образом воздейст­вует на любого человека, вертит и крутит им, как хочет. И человек не в силах противостоять ей. Хочет, а не может. Так как не знает этой силы...

Умный, понимающий, он просчитывает варианты того или иного дела, предвидит даже, что тот или другой шаг не сле­дует предпринимать, но... Не зря появилась поговорка: «Если бог хочет наказать, он лишает ума». На него, на человека, находит какое-то затмение и он делает так, как не надо... Случается, прав­да, и наоборот. Не видит ни одного варианта выхода из отчаянно трудного положения. И вдруг, по ходу дела, по так называемому наитию, нащупывает его и вылезает сухим из воды...

Если действительно между общим Временем-Пространством и индивидуальным временем человека, как утверждает со слов Терье Доли, существует взаимосвязь, то она может не только оказывать воздействие на процессы физического порядка (отмеренность жиз­ни, сменяемость поколений, дня и ночи, годов, веков и т. д.), но и влиять на качество всей жизнедеятельности человека.

Специалисты сетуют на утерянное в биологической цепи звено между неким человекоподобным и Хомо сапиенс.(????????)

— Возможно, — сосредоточенно глядя перед собой, говорит Фолсджер, — человекообразное стало человеком благодаря како­му-то резкому движению, скорее всего, встряске нашего Прост­ранства-Времени, изменившего уровень его индивидуального вре­мени. И со ступени инстинктов животного мира человекообразное поднялось на ступень мира мыслящего животного...

— Браво, Бен! — всплеснула руками девушка. — А мне это даже в голову не приходило. Ну, конечно же, так оно, вероятно, и произошло. Время — ткань живая. Оно одухотворяет и одушев­ляет пространство. Терье любит повторять: «Пространство без времени, что тело без души»...

— А раз такое некогда действительно произошло, — продолжал Фолсджер, — то может снова так бабахнуть по этому Времени-Пространству, что Хомо сапиенс преобразится или в нео-Хомо сапиенса или опять обрастет шерстью, запрыгает по деревьям, станет узколобым, с голодным взглядом хищника орангутангом. Кто предскажет, каким оно будет Перемещение? В лучшее или худшее из времен?

— Весьма вероятная штука, — выслушав возникшие у Бена сомнения, спокойно резюмирует Доли. — По Терье, подобные ка­таклизмы в природе Времени-Пространства естественны и имеют строгую цикличность.

— Предлагаю выпить за идеи великого Терье  Банга, - слово «великий» Фолсджер произнес не без усмешки.

— С удовольствием. Но без твоей иронии.

В знак согласия Бен осушает рюмку залпом, а она, не спеша, смакуя каждый глоток.

- Прекрасное вино, — хвалит Доли и снова повторяет:

- Терье тоже его любит.

— Ну это уж слишком. Ты только о нем и говоришь, — с шут­ливой обидой в голосе бросает Бен.

Доли какое-то мгновение растерянно хлопает ресницами, а по­том тем же шутливым тоном, но не без вызова, громко шепчет:

— Ничего бестактного я в этом не вижу... Я его очень люблю, Бен.

— Чем он, этот альбинос, мог взять тебя?

— Не говори так. Мне он альбиносом не кажется, — искренне возмущается Доли. — И внешность тут ни при чем. Он умный, оригинальный и тонкий мужчина. Таких нет и не будет.

— Вот как?! — изумился Бен.

— Именно так! — отрезала девушка. —Да, знаю, ты можешь сказать, что четыре месяца назад ты мне тоже был не безразли­чен. Действительно был. В этом я призналась Терье. Как, по-твоему, он отреагировал? Затаился? Закатил сцену ревности? Ничуть. Терье объяснил мне в чем дело... И я с ним согласилась...

— В чем же? — мрачно спросил Фолсджер.

— Видишь ли, мы с тобой одного поля ягодки. То есть люди одного этажа времени. Мы друг друга понимаем с полуслова. У нас почти одинаковое качество психики. Нам обоим казалось и кажется, что мы уже когда-то жили, встречались... И сидели вот так за столом этого же ресторана... Парадокс общеэтажного вре­мени. Нам вдвоем было бы хорошо. Но все равно и тебя и меня тайно томило бы чувство неполного счастья. Как все, даже самые счастливые пары Все равно нам чего-то бы не хватало... Мне, Бен, повезло.

«Черт возьми, как она права, — подумал Бен. — У меня на самом деле такое ощущение, что мы знакомы с ней по крайней мере тысячу лет. И тысячу лет тому назад вот так вот вместе сидели».

Фолсджер об этом только подумал. Вслух он сказал

другое.

— Хватит о парадоксах. Хватит о времени. К чертям собачьим мировую неустроенность,

— К чертям собачьим, — согласилась она.

Бен наполнил ее бокал и плеснул в рюмку себе.

— За самое человеческое чувство. За любовь! — провозгла­сил он.

Доли послала ему воздушный поцелуи.

— И все же, Доли,—не унимался Беи,—оригинальность, светлая голова, физические достоинства и прочее есть и у других. Более видных парней. Чем же он лучше?

— Оставь, Фолсджер... Не знаю. Мне никто другой не нужен. Я готова пойти за ним куда угодно.

— Доли, — не выдержал Бен, — но он с Того Света.

— Пойду на Тот Свет. Если... возьмет.

Фолдсжер пожал плечами. Он промолчал о том, что Терье за­просил разрешение взять ее с собой. Лучше не говорить. Вдруг откажут. Могут ведь. Вряд ли разрешат... Ему стало жалко Доли. Понять их отказ она поймет, но примет ли?

IV

Низко склонив к столу голову, Доли тупой стороной ножа вычерчивала на скатерти геометрические фигуры. Лица ее он не ви­дел. Кроме розовенькой полоски лба и копны рыжеватых волос. Не видел, а знал — ее душат слезы, а на сердце—как в про­мозглую осеннюю ночь с воем и невнятными угрозами ноет печаль. Не видел, а непонятно почему и как — знал.

Ее боль ему была близка. Фолсджер чувствовал ее как самого себя. Как свою дочь. Доли сейчас была очень похожа на нее. Он вспомнил, как невзна­чай обидел дочку, и она, уткнув в стенку пухлый пальчик, выводила на ней грустные каракули...

Фолсджер называл эти рисунки кабаллистическими знаками. Если, думал он, их ввести в компью­тер, то он сможет их расшифровать. Расскажет об осенних ночах в душе человеческой.

Но кому, собственно, придет в голову сочинять такую программу для компью­тера? Кому какое дело до чужой боли?..

— Как хорошо ты успокаиваешь, — не поднимая головы, про­износит Доли.

Фолдсжер прямо-таки обалдел. Ведь в течение всей затянув­шейся паузы он не вымолвил ни слова. И на тебе. Фолсджер хо­тел возразить ей и... встретился с ее глазами. Выступившие было в них слезы горели светлой весенней капелью.

— Ну посмотри, Бен, как мил мой альбинос, — горячо зашептала она. — Посмотри, как он рад мне. Какое родное-родное лицо...

Сорвавшись с места, она побежала навстречу Бангу. Доли увидела его раньше Фолсджера, хотя сидела спиной к нему... Она словно видела затылком. Обернулась,когда они только-только показались в дверях.

Не поверь теперь, что мы одного поля ягодки. Не поверь теперь в бре­довую идею альбиноса о Времени, его многоэтажности... Фолсджер хмыкнул и поднялся навстречу Бангу, обнявшему Доли, и его гостю.

— Сато Кавада, профессор, доктор философии. Бенджамин Фолсджер, мой друг, бизнесмен и работодатель, — представил Терье.

Кавада понравился Фолсджеру. В нем начисто отсутствовала претившая ему, известная всему миру японская привычка. По каж­дому поводу вежливая гримаска, сопровождаемая улыбкой и кив­ками.

В компанию он вписался легко и быстро. С ходу выяснил, кто что пьет и приятно удивился тому, что Бен, так же, как и он, пред­почитает всем напиткам русскую водку. Фолсджера и Доли Ка­вада называл по имени, а Терье — упорно, весь вечер, несмотря на его протесты — доктор Банг. Только так.

Очевидно, Кавада раз и навсегда признал за ним некое превосходство и с азиатской упрямостью подчеркивал его даже в такой мелочи. На этом его азиат­чина кончалась. В остальном Сато был настоящим парнем. Выяс­няя, кто что пьет, он первыми же фразами дал понять, что любые научные разговоры за столь приятным застольем — не уместны.

-Доли! — воскликнул он. — Позвольте пару слов о вас. Но не в приложение к той статье, которую вы приготовили для меня. Я, кстати, читал ее за обедом. Она меня так увлекла, что я вилкой поранил губу. — Сато показал на три красные точки над губой. — Не хочется рисковать и за ужином. У нас будет возможность по­толковать о ней. Неправда ли, доктор Банг?

         Терье кивает.

- Думаю не время и не место говорить о Времени-Пространства и вообще о научных проблемах.

— Надоело, — ворчит Бен.

- Так может сказать только великий жизнелюб, - Сато заговорщически подмигнул ему и, переведя дыхание, продолжил;

— Доли! Я хочу   поднять тост просто за вас.   Вы — очарова­тельны. Ваше здоровье!

— Терье, он искусный совратитель. Берегись! — предупреждает Фолсджер.

— Не верь ему,    дорогой, — вступилась Доли. — Сато милей­ший комплиментщик.

- Если я во что-то и верую, то это в тебя, Доли, — по-библейски вещает альбинос.

- Банзай!— Кавада победоносно выпячивает грудь.

Славнее вечера, чем тот, Фолсджер не припомнит. Все другие были другими. Больше походили на шабаш чертей и ведьм. Слов­но собрались на последнюю в своей жизни пирушку. Кутеж беше­ных кобелей и сучек. Всегда одно и то же. Похабство, грязь, дра­ки. А тут собрались    малознакомые люди,    а впечатление такое, будто они вместе не один пуд соли съели. Они любили его и он — их. И ничто человеческое им чуждо не было. Только выходило все чище, пристойней, порядочней.

Разгоряченный напитками Кавада громким шепотом, так, чтобы слышали и Терье с Доли, сообщил Бену, что неподалеку в одиночестве скучают две прехорошенькие девчушки.

— Бог не простит нам, Бен, — сказал он.

— Накажет, — поднимаясь с   места,  поддержал Фолсджер.

Девочки мигом выпорхнули из-за стола. Им явно не терпелось поразмять затекшие от долгого сидения крылышки. Сато свою по­вел вглубь, под самую лоджию, где располагался оркестр. Фолс­джер за ним не последовал. Он стал топтаться у самого края от­веденной для   танцев широкой площадки.  Его девочка  тряхнула перышками  так, что у него зарябило в глазах.  Он мог, конечно, поддержать темп,  но выделываемые ею выкрутасы ему были не по зубам. Хотя он и старался. Девчонка смеялась над его неуклю­жестью и еще больше поддавала огонька. «Интересно, как приходится   профессору?» — промелькнула у него злорадная мысль.— «Затанцевала, наверное», — решил он,  не отыскав Каваду взгля­дом,  и вновь стал подлаживаться  под немыслимые па своей по­прыгуньи. Потом в зале захлопали в ладоши.

Посыпавшиеся хлоп­ки, сначала нестройные и жидкие, с каждой секундой становились все сильней и сильней, сливаясь в единый ритм. Танцующие пары одна за другой стали останавливаться, отходить к краю площадки. Они не расходились,  их взгляды были    устремлены на середину сектора. Сидящие за столиками тоже поднимались с места и поверх голов и в просветы фигур, сгрудившихся вокруг танцплощадки, пытались рассмотреть что-то. Оглянулся и Бен. С застывшим выражением зачарованности уставилась туда  и  его девушка.  В глаза сразу бросилась одиноко танцующая пара.

Он обернулся в самый интересный момент. Мужчина бешено вертящимся верете­ном пошел вокруг своей партнерши. Быстрые, плавные и одновре­менно молниеносно-резкие движения его рук и ног не отста­вали от стремительно вращающегося тела, оставляя за собой си­луэты четких, с завершенными линиями рисунки. 

Танцор напо­минал некое многорукое и многоногое грациозное существо. Все смотрели только на него. Его напарница выглядела слабей. Она растерянно, хотя и в такт мелодии, поводила руками.   Шаг был неуверен, коряв. И тут к ним на середину выпорхнула...  попры­гунья Фолсджера. Она что-то сказала и ее подружку как сдуло...

Зал завороженно    следил  за  разворачивающимся    на площадке спектаклем.  Танцор отреагировал мгновенно.  Изобразив, застыв­шего витринного манекена, он замер и...

Фолсджера, наверное, ни­чего на свете так не ошеломило бы, как это. Танцором был Ка­вада...

Сато несколько секунд стоял неузнаваемым муляжом. Вот его словно завели. Он вздернул подбородок,    резко качнул головой, повел плечом,  изогнул запястья, пропустил по телу судорожную дрожь.  Каждый из его суставов, словно обрадовавшись дарован­ной им свободе, исполнял свою партию. Они ликовали. Они торо­пились за скользящим ритмом музыки, как за призраком, как за солнечным зайчиком.

Фолсджер только заметил, что по обеим сторонам от него сто­ят Доли с Бангом. И они вместе со всеми, завороженно сгрудив­шимися у площадки, неистово, в такт распалившимся, вероятно, финальным ритмам музыки, бьют в ладоши, что-то кричат...

Оркестр умолкает внезапно. И в этот самый миг Кавада засты­вает в позе дискобола, собирающегося метнуть в небо снаряд. А девушка — в полупоклоне, повернув головку к потолку, будто ожи­дая полет диска.

Полупьяная ресторанная публика взорвалась воплями востор­га. Из оркестровой лоджии кто-то в микрофон крикнул; «Спасибо, друзья. Это было великолепно!»

Сато подвел девушку к поджидавшим друзьям.

— Видите, что получилось, — сказал он смущенно.

- Чудесней и быть не может, Сато, — целует его

Доли.

— Очень хорошо, — поддерживает Терье.

Наклонившись к ручке девушки, Фолсджер

промолвил:

— Вы были как два индийских божества.

Польщенная девушка хотела было что-то сказать, но тут ее и Сато заслонила чья-то нахальная, дородная спина.

— Бис, ребята! — потребовала Спина.

Сделав знак друзьям, чтобы они уходили, Бен

бесцеремонно развернул Спину лицом к себе. “Надо же! – с досадой фыркнул Фолсджер. – Так не хотелось видеть его, а тут – нос к носу”.

- Успокойся, Грэвс, - процедил Бен. – Он не артист. Он мой друг...

Тот было трепыхнулся, а потом, хлопнув глазами, осклабился.

-         Фолсджер, старина! Ты ли это?!

-         Как видишь.

-         Значит, решил свои проблемы?

- Это вы, конгрессмены, их решаете, а мы  - улаживаем, - пробурчал Бен.

-         Ты чем-то недоволен, старина?

-         А что ты пристал к парню?

-         Он потрясающе танцует.

- Ну и что. Он не артист. Он мой друг, - набычился Бен.

            Обняв его за плечи, Грэвс рассмеялся.

            - Странные вещи ты говоришь, старина.  И потом – этого японца я никогда не видел в твоей компании... Кто он, кстати?

             - Доктор философии, профессор Сато Кавада.

            - Не может быть! – так, словно его ужалили, воскликнул Грэвс, с любопытством отыскивая в зале профессора.

Кавада в это время с двумя девушками подходил к их столику. Рассаживая и знакомя девушек с Терье и Доли, Кавада с тревогой посмотрел в сторону Фолсджера. Перехватив взгляд Сато, тот улыбнулся ему и помахал рукой.

- Ты что, его знаешь? – жестко буравя Грэвса, спросил Бен.

- Нет, дружище, - задумчиво ответил тот, - но завтра в Вашингтоне, на встрече учёных разных стран с представителями парламентов США, Франции, Советского Союза, Англии, Китая и Японии, основной докладчик... – Грэвс сделал многозначительную паузу, - будет доктор философии, профессор Кавада.

- Может быть. Во всяком случае, сразу после ужина он, кажется, летит именно туда.

- Познакомь нас, - просит конгрессмен.

- Пусть парень отдышится. Потом мы подойдём к тебе сами.

- Передай. Если завтра он выступит так же блестяще, как сейчас станцевал, то успех ему обеспечен.

                        - Сам скажешь, Фолсджер.

            Сато не видел подошедшего к нему сзади Фолсджера. Он был увлечён рассказом о том, где и как научился столь великолепно танцевать.

- Моя мама, - говорил Сато, - знаменитая в Японии балетмейстер. А сестра, так же, как и вы, Джила, - он кивнул девушке Бена, - преподаватель хореографического колледжа. Сестра-то меня и натаскала. Мы с ней под маминым руководством танцуем вместо физзарядки по утрам. Иногда и по вечерам... Лучше танца зарядки нет.

Фолсджер положил руки на плечи разговорившегося Сато.

- Пока я полон впечатлений, мне не терпится сказать пару слов.

                        Бен потянулся за своей рюмкой.

- Джила и Сато, вы были неподражаемы. Такого чуда я ещё не видел. За волшебство танца! – с пафосом провозгласил он.

- Я впервые, будучи здесь, в Америке, - размышляя о чём-то своём, промолвил Терье, - был по-настоящему поражён.

                        - Позволю не согласиться с вами, доктор Банг.

                        Белёсые брови Терье взметнулись ко лбу.

            -  Вас первой потрясла и повергла Доли, - напомнил Кавада.

- Не передёргивайте, мой друг. Доли – произведение природы. А я...

                        - Причём редчайшее, - перебил Сато.

            - Вот именно! А я имел в виду художественное творчество...

Неужели из всех видов художественного выражения себя человеком вас поразило лишь искусство танца? – не без нотки недоверия протянула Джила.

Вопрос загнал Терье в угол. Он задумался и, смущенно потупившись, ответил:

- Вы правы, Джила... Конечно, нет... Ещё живопись.. Меня потряс Сальвадор Дали. Его картина “Постоянство памяти”.

- Где на веточках и камушках мокрыми тряпочками сушатся часы, - проявила осведомлённость подружка Джилы.

- Правильно, девочка... Ты их видишь тряпочками, а я – иначе. Глядя на эти размякшие и оплывающие часы, у меня возникает смутное чувство, что с временем дело обстоит не совсем благополучно. И благодаря такому изображению часов, на фоне пустовато-холодного ландшафта, время предстаёт таким, какое оно есть на самом деле. Не духовной, не бесплотной, а материальной средой... Кроме того, если всмотришься и задумаешься, ты наверняка ощутишь время как нечто живое. Вроде паука, паутина которого держит тебя, проходит через тебя, и ты начинаешь понимать, что без этой паутины-времени не возможна ни жизнь, ни ты сам... Написать Время в этом мире мог только гений.

- Может, я совсем дурочка, но у меня картина Дали “Постоянство памяти”  никаких подобных чувств и мыслей не вызывает, - бросает подружка Джилы.

- Тут дело совсем в другом, - успокоил девушку Терье, собираясь растолковать, в чём именно дело.

Доли, угадав его намерение пуститься в объяснения проблем, далеких от ресторанной обстановки, решительно вмешалась.

- Милый, ты забыл об иллюстрации к «Белому киту» Германа Мелвилла. Она, — Доли лукаво смотрит на Терье, — насколько я помню, тоже произвела на тебя впечатление.

- Ты же знаешь, Доли, — морщится альбинос, — постольку поскольку они...

Их глаза сталкиваются. Терье догадывается о ее намерении и обрывает мысль. И, отвлекаясь от нее, твердо заявляет:

- Сальвадор Дали, что бы о нем ни говорили, — это

явление.

...В тот же вечер Фолсджер узнал и то, что должно было после­довать вслед за «постольку поскольку они...» Рассказала Доли.

Оказывается, пока Фолсджер отсиживался в казематах Интерпола, Банг зря времени не терял. Через Доли, а потом и сам завязывал знакомства с учеными, встречался с ними. Даже провел две пуб­личные лекции. Одну на медицинском факультете университета Джона Гопкинса в Балтиморе, а другую для биофизиков и биохи­миков в Калифорнийском университете. Что-то о влиянии Време­ни-Пространства на развитие биологических особей, химические соединения и составы веществ.

Позже Бен в вырезке, сделанной Терье, читал одну из публикаций Калифорнийского репортера о прослушашной им лекции. Этот небольшой отчет с броским заго­ловком-вопросом «Новый взгляд на мир?» — прошел, к сожалению, незамеченным. На вырезке рукой Банга к отчеркнутому им абза­цу была сделана приписка: «Пока их мало, но они задумались».

«Норвежский ученый Терье Банг, — писал журналист, — изложил, как показалось большинству специалистов, весьма странную теорию о влиянии Времени-Пространства на суть вещей...

Странную? Возможно. Но в чем ее странность?..  Да в том, как утверж­дают жрецы от храма науки, что она  противоречит аксиоматичным законам физики, лежащим в основе живой и неживой природы Земли... Но кто их возвел в ранг аксиом? Люди. Безусловно талантливые,  имеющие   и  отстаивающие свою  точку зрения.  Но кто сказал, что усомниться в аксиомах — значит надругаться над Истиной?! Разве трудно допустить, что это новый взгляд на  мир. Согласен,  оглушительно   необычный,  но  интересный.   Во  всяком случае, возражения компетентных оппонентов не убедили ни мен ни публику».

Выступления  Банга   возбудили  к   нему   интерес.    Нестандартность мышления  всегда  интригует, вызывает сочувствие, но, как правило, не находит единомышленников. Банга за глаза называл «Временщик из викингов». Считали чудаком, но к мнению его прислушивались.

А все чудачество заключалось в том, что со всеми, с кем Бангу приходилось общаться в ученом мире, будь то физики, математики, химики, биологи или философы,он держался на равных. Проявлял осведомленность, свидетельствующую о глубине его знаний по, казалось бы, далеким для него проблемам, и непре­менно высказывая свою точку зрения, он мог повернуть их оша­рашивающей  всех  плоскостью.   Перевернуть  вверх  тормашками. Заставить посмотреть на ту или иную проблему под совершенно неожиданным углом зрения. Как бы там не было, а доктор Харрис, на­учный руководитель Доли,    после одного такого весьма острого обмена мнениями с «Временщиком из викингов», пришел к выво­ду—кафедре следует в корне поменять  направление исследова­ний  в области   психиатрии. Проконсультировавшись  с  Терье, он разработал новую программу поисков.

Во вновь созданную группу исследователей вошло три психиатра  (Харрис, его не менее име­нитый коллега, поляк по происхождению, Вацлав Каминский и в качестве ассистента Доли), по два биохимика и биофизика и один математик-программист. Деканат наотрез отказывался утвердить такую по меньшей мере странную команду. Вспыхнувший в связя с этим скандал на факультете стал предметом обсуждения на Со­вете попечителей университета.  Команда Харриса  с перевесом в два голоса одержала победу. Им выделили небывалые для меди­цинского факультета средства. Такому подарку исследователи бы­ли  обязаны представителю Пентагона, всерьез заинтересовавше­муся на редкость парадоксальной, но заманчивой идеей.

По случаю столь ошеломительного успеха на самом начальном этапе работы, парни из ансамбля «Психи Харриса», как они себя окрестили, устроили банкет. Банкет проходил в доме «Главного психа».

Терье с Доли, как впрочем и другим приглашенным не терпелось сесть за стол. Все пришли голодными. Харрис со своей миловидной и хрупкой на вид супругой стойко охраняли подступы к аппетитно заставленному столу. Еще нельзя было. Не прибыла чета Каминских. Может, их и не стали бы дожидаться, но, как сообщила хозяйка, Каминские должны прийти не одни. С ними явится иностранец.

— Он видный общественный деятель в Советском Союзе. И, кажется, академик, — сказала хозяйка дома.

Ог нее же стало известно, что Вацлав с ним познакомился, когда ездил в СССР на международный симпозиум врачей-психи­атров. Их представил друг другу хорошо известный собравшимся здесь медикам московский психиатр Исаак Гершфельд. И тот не то общественный деятель, не то академик принимал их у себя дома. Поэтому, как говорят у русских: «Долг платежом красен».

Кто-то тоскливо проканючил, что Каминских придется ждать долго, так как русский обязательно будет согласовывать свой не­запланированный визит с посольством, а может, и с самим Крем­лем,

Столь не оптимистичный, но вероятный прогноз поверг гостей в уныние. Они молча, с ощущением голодных спазмов в желудке, разбрелись по дому.

Терье с Доли подошли к камину. Из его черного зева доноси­лось сиплое дыхание. Это от разгулявшегося над городом ветра. Резкого и горячего, как будто дул он из раскаленной печки. Давно остывшая гортань камина жадно ловила влетавшие в нее горячие порывы вихрей и с ностальгической тоской по зимним вечерам, полоскала ее. Камин сипло от невероятного облегчения и. удо­вольствия отдувался скопившимся в нем холодком.

— Здесь прохладней, чем у окна, — заметила Доли.

— Даже холодно, — усмехнулся Банг, показывая на что-то скрытое от ее глаз камином.

Это был открытый на июньской  странице большой  настенный календарь. Почти весь его лист над двумя цепочками цифр, зани­мала  полная   цепенеющего драматизма  сцена,  развернувшаяся  в северных широтах океана... Дуэль фантастически громадного, цве­та  слоновой   кости  кита и черной  шхуны,  за  штурвалом которой стоял человек с перекошенным от  страха лицом.  Судно с засне­женными парусами  беспомощно висит на холке  вздыбившейся к небу сине-зеленой  волны.  А   мощно изогнувшееся тело  морского гиганта,   наполовину  погруженного  в   студеную   черноту   пучины, высоко занесло плавник над шхуной,вероятно, для  последнего, сокрушительного удара . Еще миг и кит сокрушит шхуну. Бросит ее на фосфоресцирующий под скудным  полярным   солнцем  айсберг,  нависший  над  местом  схватки... Голые плечи Доли покрылись морозкими пупырышками. Банг обнял ее и, наклонившись к календарю, вполголоса прочел: «Белый  кит.  Иллюстрация  к  роману  Германа  Мелвилла   «Моби Дик или Белый кит»,    со дня выхода которого в том,    1978 году, исполнялось 125 лет».

С ударами старомодного гонга, висящего над входной дверью Харриса, похожими на звон и треск раскалывающегося льда, До­ли с Терье из арктических широт с ужасающим китом выбросило в  реальный    мир   гостиной.  

 Приунывшая   компания    пришла  в движение. Явились Каминские. С ними еще одна пара. Гость с пе­реводчицей.  «Мисс  Вера», — отрекомендовал   её   Вацлав.  Она-то и взяла на себя    церемонию представления    своего подопечного. Делом это оказалось не простым. Каминский запутался бы. Слиш­ком многими титулами обладал московский гость. Мисс Вера пе­речисляла их не спеша, старательно выговаривая, чтобы присутст­вующие успели воспринять, переварить и проникнуться. Сначала объявила   длиннющее  название  Государственного  комитета,  возглавляемого им, потом его принадлежность к высшим кругам пар­тийной иерархии страны, потом  то, что он является    депутатом Верховного Совета СССР, лауреатом двух или трех национальных премий, название которых никому запомнить не удалось, и наконец:

- Академик Николай Павлович Оголев, — чуть повысив голос,   объявила переводчица.

- Ну что вы, мисс Вера. Можно было бы проще... Я ведь среди    своего брата, — с полупоклоном, полным достоинства, на ломаном английском пожурил Оголев.

- Я  хозяин дома, — пожимая   гостю руку,    выступил  вперед Харрис.

Простодушно улыбаясь, он, утрируя   мисс Веру, продекламировал:

-Заведующий кафедрой психиатрии медицинского факультета "Балтиморского университета имени Джона Гопкинса, вице-прези­дент Международной ассоциации психиатров, президент националь­ного Комитета противников трезвости, почетный член университет­ского клуба гурманов и юмористов, доктор медицины Дэвид Эптон Харрис...

 Главная же моя должность состоит в том, что я являюсь  мужем сопрезидента Пан-Американского общества любителей собак и кошек, ветеринарного врача Евы Чандлер... С остальными, —  Харрис обвел   рукой    настороженно умолкнувших    коллег, — вы,  надеюсь, познакомитесь по ходу вечера. У них куча званий, наград  и титулов, перечисление которых они сочтут за садизм с моей стороны, так как их мучают голодные колики.

Мисс  Вера была удивительно лаконична в переводе. Все, ко­нечно, отнесли это к богатству русского лексикона, позволившего  ей в нескольких односложных предложениях вместить  пространную речь Харриса.

Уже за столом, в ходе оживленной беседы американцы смогли убедиться в сочной палитре своего наречия, способного передать необыкновенную прелесть своеобразного русского языка.Это благодаря, конечно, мисс Вере, переводившей, по существу, синхронно, без каких-либо трудностей. А поспевать за Оголевым, увлеченно живописавшим родной хуторок, было не со всем просто. Его рассказ, по всей видимости, увлек и мисс Веру, он был словно частью её самой. Кусочком ее России, где, как оказалось, она не была уже лет десять. И благодаря ее ностальгии в притихшей гостиной дома Харрисов журчала светлая речушка, трепыхалась на звонкой леске щука, угрюмо скрипел кряжистый :лес, где в сырых урочищах ребятня собирала грибы и ягоды... А в зимнем сумраке ходил по хуторку ругавшийся и причитавший на своем  медвежьем языке косолапый шатун,  который уходил к погосту, что на косогоре и, обняв крест, прямо-таки как человек жааловался кому-то, или,    глядя размыленными  глазами на утонувшие в сыпучих сугробах убогие избушки, принимался стыдить хуторчан, лишивших его удовольствия поспать до весны. Люди носили ему туда еду. Медведь пожирал её без особого удовольствия и плакал.

Они просили Оголева рассказать еще что-нибудь. И тот не от­казывался. Вспоминал сельскую школу, стоявшую в семи верстах от хутора, в деревне из полутораста дворов. Деревня эта тогда ка­залась ему большим населенным пунктом. Полуголодную студен­ческую жизнь и годы аспирантства, когда таким как он приходи­лось ставить новую науку без всяких там буржуазных заблужде­ний.

И войну тоже вспомнил. После нее у него никакого, по суще­ству, не осталось.    Ни матери с сестрой, умерших от голода. Ни отца с братом, погибших в боях. Не осталось и хуторка. Танки и огонь разутюжили    его,    сровняли с землей.    Говорливая,    свет­лая  речушка    постарела.    Стала    ржавой.    От крови,    наверное. Морем текла она по земле русской. А там, под Клином, шли же­сточайшие бои за  Москву... Теперь он в тех краях бывает очень редко. Та деревня,  в которой он учился, сильно изменилась.  Из детства там ничего и никого нет. Только живет со своим мужем очень похожая на мать тетка. И он любит ее, как мать, хотя она не намного старше его. Оголев иногда наезжает к ним. Редко, но наезжает...

Перед ними сидел обыкновенный, разоблачившийся от всяких титулов, делавших его северным монстром, человек, такой же земледелец, от какого каждый из здесь сидящих повел свой род. С таким же  любящим и ранимым сердцем.

Они прониклись добрыми чувствами к Оголеву. К такому, ка­ким он им предстал. Без титулов. Даже цари и диктаторы без яркой кожуры, делающей их Персонами, кажутся славными ребя­тами

— Милейший человек, — восхищенно шепчет Доли.

Банг молчит. Кажется, что паштет его интересует

больше, чем то, о чем говорит ему Доли.

— Тебе не нравится? — настороженно спрашивает она.

— Человек  как человек, — равнодушно роняет Банг, размазы­вая по ломтику хлеба очередную порцию паштета.

— Ну конечно, — соглашается Доли. — Я просто о том, что че­ловек так от сердца говорящий о своем    хуторке не может быть дурным.

- А если на сердце у него кроме того хуторка больше светлого ничего и нет?

- Не поняла?

- Я заметил, что люди, с упоением рассказывающие о своем детстве, как правило,   люди с больной совестью.    Не подозревая  того, так они выражают свою тоску по давным-давно утраченному, чистому...

Комментарий Сато Кавады

Настоятельно   советую автору вот с этого   замечания Банга все остальное, написанное им о случившемся на банкете в доме    Харриса, убрать. Теръе мне сам, и подробно, рассказывал об этой вечеринке. Несоответствия, обнаруженные мной, могут оставить у читателя превратное впечатление о Банге. Мой совет продиктован только этим соображением.

 Если автор сочтет нужным не согла­ситься со мной, никаких претензий я предъявлять не стану. Не стану предъявлять их или, точнее, притязать на что-либо в случае того, если он вместо убранного текста решит поместить мой ва­риант изложения. Хотя «мой вариант» словосочетание условное. Он представляет собой стенограмму рассказа Терье Банга, записанного мной на магнитную ленту. Если понадобится, могу пред­ставить кассету с копией записи...

От автора

Я признателен доктору Каваде за то внимание, которое он уделил рукописи. Без сожаления свой вариант повествования я убираю и целиком, без всяких купюр, помещаю любезно предо­ставленный им текст.

V

(Стенограмма рассказа Банга о происшедшем на банкете)

«...Неисповедимы зигзаги Пространства-Времени, перефрази­ровав известное выражение «неисповедимы пути господни»,- гово­рит Терье.

Он в задумчивости откладывает брошюру с проектом Прог­раммы будущего Международного Агентства глобальных проблем человечества и вместе с ней развернутый листок с перечнем фами­лий научных сотрудников, намеченных мной для работы в нем. В списке его интересовали люди, которые должны были работать в отделе проблем Пространства-Времени. А их вместе со мной было трое. Все они, то есть мы, так или иначе занимались этим делом. Имели публикации и некоторый опыт экспериментальной работы... Терье, прикрыв глаза, указательным пальцем провел по каждой из фамилий и тогда-то произнес ту библейскую фразу.

- Нет пустых линий в нем. (Продолжал он.) Чуть заметная неровность — событие, штрих — явление, кривая — эпоха... Отно­шения, причины, следствия — все в этих зигзагах. Путаннейшая, доложу тебе, фигура. Так сказать абракадабра по форме своей... Но эта абракадабра, при всей своей непостижимости, — живой по форме и содержанию организм. Он по-своему строен, чертовски по-своему красив и живет он по своим законам. Он ласков и отзывчив к человеку, как мать. Только при­коснись к нему. Только по сыновьи, с любовью в сердце, проведи ладонью ...

(Герье снова берет в руки список.)

— Хорошая команда, профессор. Хорошая. Но на финиш ты придешь без них. (Предсказывал он.) Туда, в Пространство-Времени ты пошлешь двоих. Один из них уйдет символом.

— То есть как?!

— Не могу объяснить. Однако будет так.  (Настаивает Терье, поглаживая   цепочку  печатных букв.)   Ищи еще людей.Есть уже такие,чувствующие Пространство-Времени. По снизошедшему к ним наитию нащупали его своей мыслью. Они  приблизят тебя к заветной цели. Присмотри их на двух американских континентах, в Европе, Азии... Огромна Франция, велика Россия. Кстати, Сато, почему тебя встревожили мои слова о том, что к старту ты придешь без них? Ведь это так естественно... Вспомни космическую коман­ду русских. Они отобрали двадцать ребят, а полетел — один...

Любопытная, между нами говоря, страна Россия. Жаль, мне не удастся побывать в ней. Так уж получится. Скоро я уеду в Тонго... Но Россию я теперь знаю. Причем неплохо...

(Предсказания Терье Банга сбылись. Один из тех, кто значил­ся в списке, вскоре после учреждения МАГа, разочаровался в про­водимых нами изысканиях... Об Атешоглы вы прочтете дальше... Но я хотел бы обратить внимание читателей на другое. Банг ни словом не обмолвился об Артамонцеве, хотя наверняка знал о нем. Теперь по этому поводу у меня нет никаких сомнении. А тогда перескок на Россию в его рассказе был так естествен и так захва­тил меня, что я не придал ему должного значения... Откуда мне было знать, чго первым бихронавтом планеты станет русский?)

— Видишь ли, Сато, чтобы узнать о стране не обязательно про­ехаться но ней... (усмехается Терье). Нет! Нет! — поднимает он руки, догадываясь о чем я подумал. — Без всяких справочников и энциклопедий. Надо всего-навсего встретиться и поговорить с человеком, о родине которого ты хочешь знать... Человек — это самая лучшая из самых лучших энциклопедий...

— Что может дать диалог? — спрашиваю я. — Хорошо если со­беседник эрудирован. И то в каких-то вопросах он может проявить неосведомленность.

- Сато,-увещевающе останавливает меня Терье-, такая бы беседа меня не устроила. В подобных случаях свой диалог с че­ловеком я веду не совсем обычно. Я говорю не с ним, а со Спи­ралью    его индивидуального бихронового поля... Не зря говорят: Че­ловек— это мир, вселенная в микроминиатюре. Ты даже не пред­ставляешь насколько глубока точность этого утверждения. Но че­ловек вместе с тем является и особью той стаи, в которой он жи­вет...

Люди, дорогой Сато, одномерки с многомерной потенцией, о которой они не подозревают, и которая функционирует у них на пассив, то есть, только «на прием» внешних сигналов. В них собирается вся информация и о себе, и о тех, кто с ними рядом, и об окружающем... Достаточно возбудить их и они заработают на трансляцию. Иными словами — заговорят. И не имеет значения каков уровень просвещенности твоего собеседника. Спираль тебе выдаст все сполна. До самого сокровенного.

Мне же, если судить по твоим понятиям, повезло. Я встретился с человеком, занимающим в своей стране видное общественное положение. К тому же ученым...

Легковерная Доли была прямо-таки в восторге от него. Да и остальные тоже... Он говорил об очень близком и очень понятном каждому из них. Кто-то слышал свою речушку детства, кто-то ви­дел унылое ранчо в гулких и скудных саваннах, вспоминал жуткий каньон, где было много ягод и водились черти... Перед кем-то вставало лицо изможденной матери. А Каминского опалило пла­менем печи крематория, в огнедышащий зев которого бросили из­битого до полусмерти его старшего брата. Он аж застонал...

 Прав­да, кроме меня никто его стона не слышал. Как не слышали и не видели так, как я, их разговорившегося гостя.

Что-то холодноватое звучало в его рассказе. Для меня, конеч­но. Не для них... Как тебе это лучше объяснить? Ну, вроде того, когда хорошо заученную домашнюю заготовку музыкант выдает за экспромт. Все в восторге. Все. Кроме знающего подобные финты.

Русский меня вообще интересовал, а тут, пока он увлечен был «исполнением своей вариации», я не удержался и тихо потянулся к его Спирали. Боже, Сато! Ты представить себе не можешь, как доверительно, как жадно потянулась она ко мне. С каким облег­чением уронила она мне на ладони свои тяжело налитые пряди.

Так в изнеможении припадают к коленям матери, чтобы выпла­каться. Сказать наконец о болях своих, об обидах, об острых кам­нях вины своей. Так, Сато, ведут себя люди на последней испове­ди... Во искупление... А я только поднес руки... Их обожгло... Нев­нятной жалобой, горьким всхлипом, тяжким вздохом, жутким стра­хом, коварным нашептыванием, злорадным смехом... И мольбой. Истеричной мольбой не оттолкнуть, пожалеть, снять с него вериги грехов тяжких... Я повел пальцами по прядям Спирали...

Это он, Оголев, поднял из зимней берлоги медведя. По недо­мыслию. По детскому жестокосердию. И этот медведь-шатун теперь бродит по беззащитным струнам его Спирали. Тяжело сту­пает по ним, больно цепляется кривыми когтями и стыдит его, и укоряет, и проклинает...

Да, Сато, именно! — соглашается он с возникшей во мне, но не высказанной мыслью. — Медведь — это образ его больной со­вести... Кровоточащая рана его бихронова поля...

За пару лет до этого случая с медведем, он, поддавшись про­паганде взрослых, восхвалявших какого-то мальчика, который стал национальным героем, предав во имя торжества коммунизма отца своего —тоже предал отца. Ему  хотелось, чтобы и о нем выхо­дили книги,   писали  газеты... 

  Он пришел в уездный ЧК за полсотню верст,    чтобы сказать:    «Мой отец ругает партию и вождя. Вместо объявленной земли, говорит он, крестьянству сунули шиш, с написанным на нем словом «Колхоз». А за сараем отец зарыл мешок пшена. Все всё отдали государству, а он зарыл, спрятал...» Его похвалили, посадили в машину и повезли на хутор. Он видел, как приехавшие с ним военные выволокли отца на улицу, и топча его, и свирепо ругаясь, понуждали признаться,  где он спрятал от советской   власти  зерно. Отец   был тверд.  «Ну  что ж,— сказали тогда   чекисты, -— покажи, мальчик, где этот мироед гноит народ­ное добро...» И он показал,.

На следующий день двенадцатилетнему Коле Оголеву повяза­ли на шею пионерский галстук. Он был рад до небес...

Это уже потом он услышал в себе медведя, ревущего голосом отца. «Как же так, сынок? Ведь эта крупушка наша кровная, последняя... Для вас, деток... Для мамки...» Отец сгинул в сибир­ских рудниках, а не на поле боя.

Цепь предательств друзей и близких, ложь себе и всем еще больше распаляли его шатуна-медведя. В своих многочисленных работах он утверждал преимущества, которые не видел, и в которые не верил. Но убеждал... Он с блеском исследовал за­ложенные в общественно-политической системе своей страны пред­посылки, обеспечивающие народу всемерное благосостояние и изо-билие. Хотя прекрасно знал, что на деле таковых нет.

Он врал себе, врал другим, врал науке. Врал из страха Сна­чала боялся быть уничтоженным физически, а потом, чтобы не потерять место у пирога. Его неправда обеспечивала ему сытное местечко возле него. Попробуй, не угоди — отгонят, как зловред­ную муху. Пошлют на пенсию. А это значит, отберут депутатский мандат, лишат дачи, хорошей больницы и прочих немалых приви­легий..

Итак, Сато, о стране, которая меня интересовала, я узнал почти все, что нужно. Не хотел бы я в ней жить... Трудно там бихронову нолю личности, имеющему широкий спектр контактов со Спиралью Пространства-Времени, что, в первую очередь, свиде­тельствует о таланте человека. Трудно таким там сохранить свое лицо, суметь сказать свое слово, самовыразиться...

Бихроново поле не терпит гнета. Ему нужна свобода. Нужен режим, если не полных, то посильных условий благоприятствова­ния... А там режим иной... Впрочем, помяни мое слово лет через десять он начнет меняться. Эту страну ждут большие внутренние потрясения. Но это впереди. И речь не об этом... Об Оголеве...

Я, признаться, жалел его. Без того скудный спектр его поля уже никогда не выплеснет своей песни...

 Между нами, в нем про­пал талант великолепного метрдотеля. Но перед нами сидел не метрдотель, а ученый, политический деятель. Он шутил, смеялся, а верхний слой его пряди времени был встопорщенно насторожен... «Чего ради они пригласили меня? Так просто они ничего не де­лают. Что-то им нужно выудить», — бухтел его медведь-шатун...

И тут Харрис, постучав вилкой по тарелке, попросил внимания. Он сказал, что знаменательное событие, по поводу которого они здесь собрались, заслуживает того, чтобы за него выпить. «Иначе нам успеха не видать!» — воскликнул он, залпом осушив напол­ненную до краев рюмку. Оголев пить не стал, хотя ему, как и Харрису, хотелось опрокинуть в себя этот заморский напиток. Он боялся захмелеть. Поставив рюмку на место, он поинтересовался: «Просветите, пожалуйста, своего гостя в чем дело?»

Харрис с охотой стал рассказывать ему об одержанной ими победе... «Вот, — загудел оголевский медведь, — они завязаны на Пентагон. С ними надо ухо держать востро...» Об организации ис­следовательской группы, которая будет работать по принципиаль­но новой методике. То есть рассматривать психические процессы во взаимосвязи со структурой Пространства-Времени.

«Пространства-Времени? — переспросил Оголев. — Это как понять?..»

Харрис принялся добросовестно излагать ему идею предстоя­щих исследований. Выслушав его, Оголев громко рассмеялся. «Вы славные ребята, — сказал он, — но это несерьезно... Или вы что-то не договариваете...»

Люди забыли о застолье. Они наперебой объясняли роль и значение Пространства-Времени в жизнедеятельности всего окружа­ющего. Приводили примеры, которым наука, находящаяся на ны­нешнем фундаменте накопленных знаний, не в состоянии дать вра­зумительной оценки о ряде явлений и процессов, которые ученые с легкостью относят к разряду загадочных. Тех же экстрасенсов,  предсказателей, поджигающих взглядом и т. д, и т. п.

«Ну эти вещи с колдунами, скажу вам, — с высокомерной не­брежностью произносит Оголев, — не стоят внимания науки. У нас быстро выводят на чистую воду охотников одурачить просто­го человека...»

«При чем тут это? — растерянно бормочет Каминский. — Мы говорим о явлениях природы, которые существуют, а наука, бес­сильна их объяснить...»

Оголев, бесцеремонно перебив Каминского, говорит, что они, там, у себя, слава богу, твердые материалисты и потому в отличие от идеалистов реально смотрят на вещи. И, мол, если объектив­ного подтверждения факта нет, например,теми же физическими при­борами, стало быть, нет и явления, заслуживающего внимания. Либо это явление — плод галлюционарности, либо нечто иное, как постыдный обман, мошенничество.

Кто-то, сейчас не помню, возразил гостю, что ни одно самое совершенное современное суперэлектронное устройство не может зарегистрировать бытия мысли. Тем не менее ни один философ на этом основании не станет отрицать наличие ее.

«Мысль — продукт материальной среды, серого вещества моз­га,— победоносно парирует Оголев. — А вы же говорите о нема­териальной категории, о Пространстве-Времени. Вы хотите Ничем воздействовать на Что-то и получить новое Нечто... Как философ я вам скажу: время — это ничто. Всего-навсего наше ощущение. Причем нематериальное. Ну, например, как запах... Вы хотите взять, положим, запах розы, уложить его в почву и вырастить куст, плодоносящий ароматными цветами...»

«Кто вам сказал, что Время - ничто? Ваш медведь

шатун?» - не выдержал я.

Оголев, услышав о своем медведе, изменился в лице. Но он сам этого добивался. Со мной говорил не ученый, а метрдотель...

— Странная штука с вашими учеными творится. Одни - заспециализированы, другие - заполитизированы. Особенно вредны последние. Любая научная идея, не отвечающая их концепции по­литического мировоззрения, рассматривается ими как покушение на материю, мир, природу.

«Что нужно сделать, чтобы убедить вас? Факты, говорите?.. Вот рядом со мной сидит психиатр Вайсбен. Она в скором времени в одной из клиник проведет серию экспериментов, в основу кото­рых положит изложенные Харрисом принципы влияния Простран­ства-Времени на объекты природы — на все живое и неживое на Земле. Сила воздействия его, как вы убедитесь, не знает расстоя­ний. Она безгранична в пределах Вселенной...

Все манипуляции  человека,    которого  мисс Доли  поместит в сектор прибора, замыкающего его бихроново   поле со Спиралью Пространства-Времени, будут в точности повторяться в той точке земного  шара,   на   какую  экспериментатор  настроит  прибор.  По своему выбору...